"Я, МИРНЫЙ ИСТОРИОГРАФ..."
Еще летом 1825-го Карамзин по просьбе молодой императрицы подобрал исторические справки о Таганроге - южном городе, куда собиралась царская фамилия. 1 сентября 1825-го историограф простился с Александром I; через день - с царицей. Много лет спустя вышла из архивных тайников запись Карамзина об одной из последних бесед с императором, 28 августа с восьми до половины двенадцатого...
"В последней моей беседе с ним 28 августа... я сказал ему как пророк: Sire, Vos annees sont comptees; Vous n'avez plus rien a remettre, et Vous avez encore tant de choses a faire pour que la fin de Votre regne soit digne de son beau commencement (Государь, Ваши дни сочтены, Вы не можете более ничего откладывать и должны еще столько сделать, чтобы конец Вашего царствования был достоин его прекрасного начала)." Царь обещает... Запись, поражающая и смыслом и краткостью.
Царю, как видим, делается прямое, недвусмысленное предсказание (впрочем, возможно, в ответ на его собственные предчувствия): историк знает, что вот-вот нечто вспыхнет, а у царя уже доносы Шервуда и Бошняка о планах скорого восстания и цареубийства.
Александр обещает - но отчего же на другой день после его отъезда Карамзину "грустно, мрачно, холодно в сердце и не хочется взять пера"? (Дмитриеву).
Больше с этим царем не виделся. 27 ноября 1825 года, в разгар молебствия во здравие, во дворец примчался траурный гонец из Таганрога.
Открыли завещание Николаю - присягнули Константину - получили отказ Константина - готовятся присягать Николаю... Междуцарствие, какого не бывало со времен карамзинского двенадцатого тома. Минуты роковые...
Историк присматривается к странному, притихшему Петербургу без императора. "Вот уже целый месяц, как мы существуем без государя, а однако все идет так же хорошо, или, по крайней мере, так же плохо, как раньше". Эти слова одного из "арзамасцев", сказанные при Карамзине, запомнил декабрист Александр Муравьев, брат Никиты: для заговорщиков это - еще один довод, что самодержцы вообще не нужны. Карамзин иначе думает, но притом, разумеется, не скрывает своих опасений насчет ожесточенной России. В разговорах с императрицей-матерью и завтрашним царем Николаем приводит такие страшные подробности (и, надо думать, исторические параллели с Годуновым, Лжедмитрием, Шуйским), так "увлекся отрицанием", критикой правления Александра, что (согласно М. П. Погодину) Мария Федоровна просит историографа: "Пощадите сердце матери!"
", - отвечает Карамзин, - я говорю не только матери государя, который скончался, но и матери государя, который готовится царствовать".
Вот таким был этот монархист, который не умел, не мог лгать во спасение и говорил любимым монархам страшные вещи, да еще так писал про их предшественников, что будущий декабрист-смертник восклицал: "Ну, Грозный! Ну, Карамзин!"
14 декабря 1825 года с утра - явился во дворец с дочерьми-фрейлинами: день присяги Николаю. Снаружи вдруг стрельба, крики, восстание! Историк видит оцепеневшего от страха Аракчеева и еще нескольких виновников - ему нечего им сказать. Александра Федоровна, жена Николая, молится; Мария Федоровна повторяет: "Что скажет Европа!" - "Я случился подле них: чувствовал живо, сильно, но сам дивился спокойствию моей души странной; опасность под носом уже для меня не опасность, а рок - и не смущает сердца".
Он должен все видеть сам - как в Париже 1790-го, в Москве 1812-го. Идет на улицу, к Сенатской - люди запомнили человека в парадном придворном мундире, без шляпы "с его статным ростом, тонкими благородными чертами, плавною спокойною походкою и развевающимися на ходу жидкими седыми волосами".
"- Видел ужасные лица, слышал ужасные слова, и камней 5-6 упало к ногам".
Он ненавидит мятеж, но все же, явно удивляясь самому себе, признается (все в том же длинном письме-отчете Дмитриеву, который мы только что цитировали): "Я, мирный историограф, алкал пушечного грома, будучи уверен, что не было иного способа прекратить мятеж".
Из других писем и разговоров тех дней мы восстанавливаем горькие, противоречивые чувства, одолевавшие Карамзина. Он, оказывается, уговаривал каких-то солдат или обывателей - не бунтовать, разойтись. Другим бы это не сошло - одному из таких агитаторов чуть череп не проломили прикладом...
Историограф алкал, "ждал" пушечных выстрелов, негодовал: "Каковы преобразователи России: Рылеев, Корнилович..."
Однако замешано, арестовано и множество своих! Прежде всего близкие из близких - Никита и Александр Муравьевы, Николай Тургенев (он, правда, в Англии, но объявлен вне закона), Николай Бестужев, который "один мог бы продолжать Письма русского путешественника". Подписаны приказы об аресте Михаила Орлова, Кюхельбекера (переводившего Историю на немецкий), в тюрьме и множество других старинных знакомых, читателей, почитателей - тех молодых людей, которые так жадно ожидали его Историю и которые там вычитали свое. В письме к неизменному Дмитриеву Карамзин надеется: "Дай бог, чтобы истинных злодеев нашлось между ими не так много"; с первых же дней обеспокоен, что теперь раздолье будет для Аракчеевых, Магницких, которые станут восклицать: "Мы же говорили!"
Карамзин: "Каждый бунтовщик готовит себе эшафот".
"Что ничего не доказывает", - отвечал Никита Муравьев.
Пришло время эшафота.
"Предадим, друзья мои, предадим себя во власть Провидению. Оно, конечно, имеет свой план..."
Муравьев: "Революция была, без сомнения, в его плане".
Нечестному легко помнить одно, забыв, желая забыть другое. Честному человеку - невозможно.
", - жалуется Карамзин. - <...> Авось скоро возвращусь к своей музе-старухе".
Но в Историю, в XVII век, теперь не скрыться: к тому же в течение 23 лет работы над Историей древность и современность в каждом томе привыкли к "смешению".
"Заблуждения и преступления этих молодых людей суть заблуждения и преступления нашего века".
И если так, значит, прав был Никита Муравьев: революция в плане провидения, ведь заблуждения века не могут быть случайностью, простым "злым умыслом" одного, десятерых? Они в природе вещей...
И если так, надо на всю русскую историю, давнюю и недавнюю, взглянуть по-иному, заметить то, что высветилось в минувших веках от вспышки 14 декабря.