Речь, произнесенная въ собранiи 18 iюля 1911 г., по случаю открытiя памятника H. М. Карамзину въ с. Остафьеве.
Съ чувствомъ большой робости начинаю я мое краткое слово. Хотя оно произносится въ тесномъ кругу собравшихся здесь родныхъ и почитателей H. М. Карамзина, однако, говоря о Карамзине, чувствуешь, что говоришь о теме общерусской и вспоминаешь только что произнесенныя предъ Вами слова Ф. И. Тютчева:
"Что скажемъ здесь передъ отчизной,
"На что-бъ откликнулась она?"
оценке. Для однихъ Карамзинъ - "святое имя* русской литературы, "исполинъ русской словесности". "При семъ магическомъ имени" потрясалась "нервическая система" современниковъ Карамзина, упоенныхъ красотами его "несравненныхъ повестей", озаренныхъ "светильникомъ грамматической точности" его творенiй, смотревшихъ на Карамзина "съ такимъ же благоговенiемъ, какъ древнiе взирали на изображенiе олицетворенной Славы и Заслуги". Въ последующихъ поколенiяхъ читателей остылъ пафосъ речей, но продолжала жить теплота чувствъ, возбужденныхъ Карамзинымъ. Въ примеръ можно привести Ф. И. Буслаева. Въ разное время и по разнымъ поводамъ обращаясь къ Карамзину, Буслаевъ писалъ, что въ его юности Карамзинъ казался ему "самымъ просвещеннымъ человекомъ въ Россiи", "наставникомъ и руководителемъ каждаго изъ русскихъ, кто пожелалъ бы сделаться человекомъ образованнымъ". Въ знаменитыхъ "Письмахъ русскаго путешествеоника" Буслаевъ виделъ "необычайную дивилизующую силу", "зеркало, въ которомъ отразилась вся европейская цивилизацiя". По мненiю Буслаева [въ 1866 году], "Письма русскаго путешественника даже въ перiодъ деятельности Пушкина не теряли своего современнаго значенiя,-- частiю имеютъ они его и теперь,-- потому что въ нихъ впервые била высказаны многiя понятiя и убежденiя, которыя сделались въ настоящее время достоянiемъ всякаго образованнаго человека". Каковы ни были оттенки отношенiя къ "Исторiи Государетва Россiйскаго", современники ставили ее на первое место въ кругу однородныхъ трудовъ и говорили, что Карамзинъ сделалъ русскую исторiю "известнее не только для многихъ, по даже для самимъ строгихъ судей своихъ". Но мненiю одного изъ критиковъ [А. Селина], "Исторiя Государства Россiйскаго" создала въ русскомъ обществе высшiя требованiя къ историческимъ трудамъ, воспитала въ немъ более глубокое историческое пониманiе; "эти высшiе взгляды были следствiемъ поразительнаго для насъ влiянiя и безмернаго любопытства къ прошедшему, возбужденнаго величайшимъ изъ талантовъ".
Но рядомъ съ поклоненiемъ Карамзину живетъ осужденiе и растетъ забвенiе. Не говоря объ архаической критике Шишкова и Арцыбашева, вспомнимъ позднейшее - именно то, съ чемъ приходится считаться въ настоящее время. Не обвиняютъ ли Карамзина за манерность и деланность чувствъ и слога въ его трудахъ, за его политическое умонастроенiе, за то, наконецъ, что онъ, какъ историкъ, былъ прославленъ несравненно больше, чемъ заслуживали его ученые прiемы и теорiи? Знакомство съ IV главою книги П. Н. Милюкова "Главныя теченiя русской исторической мысли" не покажетъ ли читателю, что Карамзинъ и въ наше время можетъ быть предметомъ не только изследованiя, но и обличенiя? Большинство однако не чтитъ и не обличаетъ Карамзина, а плохо его помнитъ. Теперь потерянъ секретъ успеха Карамзина, теперь уже не действуетъ чарованiе его повестей, и герои ихъ, по образному выраженiю князя П. А. Вяземскаго, "окутались забвенья ризой". Для обычнаго читателя необходимо усилiе ума, чтобы въ приподнятыхъ перiодахъ Карамзинской речи уловить ту "прiятность слога", къ которой сознательно стремился авторъ и которая стала литературнымъ откровенiемъ для первыхъ читателей "поразительной" прозы Карамзина. Если наши отцы находили живой интереса и душевную отраду въ чтенiи "Писемъ", "Исторiи" и повестей Карамзина, то наши дети уже не читаютъ ихъ иначе, какъ въ курсе исторiи литературы. Они улыбаются надъ теми ихъ красотами, которыя когда-то трогали и умиляли; имъ надо "объяснять Карамзина", ибо часто они сами его уже не понимаютъ, Къ курсахъ исторiи литературы такiя "объясненiя" Карамзина, конечно, существуютъ. Къ нихъ Карамзинъ обыкновенно ставится въ тесную связь съ движенiемъ общеевропейской мысли. Переходъ ея отъ космополитизма къ нацiонализму., характерный для той эпохи, повлекъ за собою переломъ и т. литературной деятельности Карамзина. Преклоненiе передъ Европою, порожденное въ Карамзине "идеалами космополитизма", сменилось въ немъ "патрiотическими настроенiями" подъ влiянiемъ великихъ событiй его века. Глашатай европеизма и просвещенiя Карамзинъ имелъ "великую заслугу" въ томъ, что "приблизилъ литературу къ обществу"; это былъ первый писатель съ обширнымъ кругомъ непосредственнаго влiянiя и великими заслугами". Однако, "его влiянiе, какъ сентиментальнаго писателя, было непродолжительно"; позднее въ области политической "онъ являлся консерваторомъ", которому остались чужды не только "либеральныя идеи" младшаго поколенiя, но и "прямыя серьезныя потребности русскаго общественнаго и государственнаго быта". Въ такихъ и подобныхъ определенiяхъ мы всегда видимъ, рядомъ съ похвалами, некоторое "по": или отрицается внутренняя цельность нашего писателя, или ограничивается срокъ и пределы его литературнаго успеха. Образъ Карамзина тусклъ и неясенъ, а роль его сводится какъ будто бы къ роли талантливаго передатчика въ русскую публику сначала результатовъ новейшей европейской мысли, а затемъ итоговъ русской исторiографiи XVIII века. Остается недоуменiе, почему такое посредничество дало право Карамзину на "великую заслугу" и почему современники почитали Карамзина за "исполина" словесности. Остается горечь сознанiя, что Карамзинъ, учившiй все русское общество чувствовать и мыслить, самъ не избегъ "переворота его мiросозерцанiя" и резко изменилъ свои "настроенiя", перейдя изъ Екатерининской въ Александровскую эпоху
Мне кажется, что можно не следовать современному намъ обычаю строить характеристику Карамзина на некоторой антитезе его чувствъ, взглядовъ и настроенiй. Деятельность Карамзина, взятая въ ея основныхъ чертахъ, проникнута на мой взглядъ целостнымъ единствомъ умонастроенiя и не страдаетъ противоречiями и внутренними несоответствiями. "Европеизмъ" Карамзина уживался мирно съ его "патрiотизмомъ", и взаимная смена этихъ настроенiй совсемъ не бывала "переворотомъ мiросозерцанiя". Въ ихъ гармоническомъ соединенiи заключалась самая суть мiровоззренiя нашего писателя; она-то и дала, намъ кажется, такой успехъ произведенiямъ Карамзина среди современнаго ему общества.
реформъ XVII--XVIII столетiй. Съ первыхъ вековъ русской исторической жизни, въ пору господства у насъ византiйскаго влiянiя, умы русскихъ книжниковъ были прiучаемы къ вражде съ латинскимъ Западомъ и къ противоположенiю православной Руси латинствующей Европе. Греки воспитали на Руси чувство религiозной исключительности, а ходъ исторiи эту религiозную исключительность превратилъ въ нацiональную замкнутость. Когда въ XV веке погибло Греческое царство и взаменъ былого величiя восточныхъ патрiархатовъ настала для нихъ пора тяжелаго рабства, скудости и даже нищеты, Русь почувствовала себя единственной представительницей и поборницей древняго благочестiя и стала на защиту своей веры, обрядовъ и обычаевъ со всею ревностью религiознаго чувства и со всею наивностью историческаго неведенiя. Русскимъ книжникамъ представлялось, что Руси Богомъ суждено играть высокую роль "новаго Израиля" и суждено основать последнее въ мiре "православное царство", которое будетъ сiять до века светомъ истиннаго благоверiя. Съ такой точки зренiя все прочее человечество представлялось погрязшимъ во тьме неверiя и предосужденнымъ на погибель. Косневшая въ ересяхъ Европа не прельщала русскiе умы; къ ней относились свысока и отрицательно. Съ XV века такiя отношенiя жили до XVII-го, до техъ норъ, пока силою вещей Московскому царству не пришлось начать систематическiя заимствованiя съ Запада. Презираемая Москвою Европа оказалась сильнее Москвы на поприще военномъ и техническомъ; мало того, она умела жить полнее и веселей Москвы. Оттуда русскимъ людямъ довелось усвоивать и то, что было имъ решительно необходимо, и то, что казалось имъ неотразимо прiятно. Оружiе и книга, хитрый механизмъ и дорогой товаръ, регулярный солдатъ и искусный актеръ - все шло съ Запада и говорило о его превосходстве и прелестяхъ. Торжество Западной культуры чувствовалось Русью чемъ далее, темъ более; при Петре Великомъ оно было признано офицiально. Съ выступленiемъ Россiи на "феатръ славы" старое мiросозерцанiе* погибло; царской волей "новый Израиль" обращенъ въ ученики Европы. Съ реформою Петра руководящiе классы русскаго общества решительно отвернулись отъ родной старины. Если въ конце XVII века начинали въ Москве вводить "политесъ съ польскаго манеру", то въ Петровомъ Петербурге стали жить съ манеру голландскаго и шведскаго, а позднее съ манеру французскаго. Какъ раньше московскiе стародумы брезгливо осуждали Западъ, такъ въ Петровское время брезгливо стали относиться къ родному прошлому. Старая привычка противоположенiя Руси Европе осталась, но изменился взглядъ: осуждалось то, что раньше славилось; а то, что раньше презиралось, стало образцомъ для слепого подражанiя. Въ умственной обстановке XVIII столетiя русскiй человекъ чувствовалъ неизбежно ту пропасть, которая отделяла старую Русь отъ просвещенной Европы; чтобы стать европейцемъ, ему надлежало перескочить эту пропасть, бросивъ въ нее все верованiя и преданiя родного прошлаго. Примиренiе и совмещенiе казалось невозможнымъ, да для большинства европеизованныхъ русскихъ не было и желательнымъ. Они съ легкимъ сердцемъ усваивали европейскiе обычаи и взгляды, не оглядываясь въ до-петровскую Русь.
Только отдельные русскiе люди XVIII века не разделяли общаго настроенiя молодой русской интеллигенцiи и смущались вековой проблемой объ отношенiи Руси къ Западу. Ни отрицать Западную культуру, ни презирать русскiя преданiя они не могли; но они одинаково же не могли построить стройную систему мiровоззренiя на синтезе двухъ непримиренныхъ стихiй: нацiональной старо-русской и общечеловеческой европейской. Не видя выхода для своихъ сомненiй и противоречiй, они не обнаруживали цельности настроенiя и определенности взглядовъ; но они сами служили яснымъ доказательствомъ того, что настоятельно нужно искать этой цельности и определенности, нужно стремиться къ синтезу и разрешенiю векового противоречiя. Типическимъ представителемъ людей такого направленiя былъ Николай Ивановичъ Новиковъ, апологетъ старой Руси и поклонникъ просвещенiя. Но отзывамъ изследователей, изучавшихъ его деятельность, Новиковъ "не умеетъ связать въ определенный взглядъ своихъ представленiй о старине, о достоинствахъ русскаго народнаго характера, о просвещенiи, о новейшей порче нравовъ"; "весь первый перiодъ деятельности Новикова проходитъ въ борьбе между увлеченiемъ нашими нацiональными свойствами и сомненiемъ въ ихъ идеальной высоте". Внутреннiя колебанiя между различными точками зренiя привели Новикова къ масонству, а масонство отвело его въ иную область интересовъ, обрати энергiю Новикова на дела филантропiи и народнаго просвещенiя. Ни Новиковъ, ни иной кто изъ его современниковъ не разрешилъ угнетавшей ихъ умъ загадки о томъ, какъ можно бы было согласовать два порядка идей и чувствъ, требовавшихъ въ ихъ душе согласованiя. Но вопросъ былъ ими поставленъ на очередь, и тема объ отношенiи нацiональнаго сознанiя къ принципу космополитизма требовала решенiя.
существовалъ, но совсемъ не имелъ старой остроты и мучительности и обратился въ простую теоретическую тему. Въ произведенiяхъ своихъ Карамзинъ вовсе упразднилъ вековое противоположенiе Руси и Европы, какъ различныхъ и непримиримыхъ мiровъ; онъ мыслилъ Россiю, какъ одну изъ Европейскихъ странъ, и русскiй народъ, какъ одну изъ равно- качественныхъ съ прочими нацiй. Онъ не клялъ Запада во имя любви къ родине, а поклоненiе западному просвещенiю не вызывало въ немъ глумленiя надъ отечественнымъ невежествомъ. Космополитическая идея единства мiровой цивилизацiи вела его къ утвержденiю, что "все народное ничто передъ человеческимъ; главное дело быть людьми, а не славянами". Но это утвержденiе не отрицало ни народности, ни патрiотизма. Карамзинъ не противоречилъ себе, когда въ своемъ знаменитомъ разсужденiи "о любви къ отечеству и народной гордости" писалъ, что "русскiй долженъ по крайней мере знать цену свою;... станемъ смело наряду съ другими, скажемъ ясно свое имя и повторимъ его съ благородной гордостью". Исходя изъ мысли о единстве человеческой культуры, Карамзинъ не устранялъ отъ культурной жизни и свой народъ. Онъ признавалъ за нимъ право на моральное равенство въ братской семье просвещенныхъ народовъ. "Какъ человекъ, такъ и народъ (писалъ онъ) начинаетъ всегда подражанiемъ, по долженъ со временемъ быть самъ собой, чтобы сказать: я существую нравственно". Такая постановка вопроса упраздняла прежнiй антагонизмъ, разрешала прежнiя недоуменiя. Проповедь мира и единенiя сменяла собою вековые толки о непримиримой разности русской и европейской стихiй и была "новымъ словомъ" Карамзина въ русской литературе. Это "новое слово" действовало на умы особенно сильно и влiятельно потому, что не было сказано въ виде сухого разсужденiя, а явилось основой обаятельныхъ по форме литературныхъ творенiй. Оно не только убеждало, оно прельщало.
Современники чувствовали за Карамзинымъ эту патрiотическую заслугу моральнаго оправданiя нашей народности въ мiровой среде. Вопреки репутацiи космополита, иногда сопровождавшей имя Карамзина, его почитали за великаго патрiота. А. Стурдза, отмечая, что въ Карамзине "соединялся духъ русскаго съ европейскою образованностью", признавалъ, что Карамзинъ "началъ и открылъ для насъ перiодъ народнаго самосознанiя". Иными словами ту же мысль выразилъ кн. П. А. Вяземскiй, сказавъ, что Карамзинъ показалъ, "что у насъ есть отечество". В. В. Измайловъ хвалилъ Карамзина за то, что онъ "старался при всякомъ случае возвысить въ Россiянахъ чувство народнаго и человеческаго достоинства", а Марлинскiй отметилъ, что Карамзинъ "преобразовалъ книжный языкъ русскiй... и далъ ему народное лицо". Такъ къ числу прочихъ литературныхъ заслугъ и прiятностей Карамзина присоединялась и эта заслуга первыхъ шаговъ на поприще народнаго самоопределенiя.
лучшимъ средствомъ народнаго самопознанiя. Для Карамзина оно и было средствомъ къ тому, чтобы, говоря его собственнымъ словомъ, "русскiй по крайней мере зналъ цену свою".
С. Платоновъ.