О НОВОЙ ЖУРНАЛЬНОЙ КРИТИКЕ
Пускай талантъ не мой уделъ,
Но я для музъ дышалъ не даромъ:
Любилъ прекрасное, и съ жаромъ
Твой генiй чувствовать умелъ.
Стихи Батюшкова къ Карамзиину.
Смотря на последнiя произшествiя века отъ возвышенiя до паденiя Наполеона, кто-то въ Европе говорилъ: я живу изъ любопытства. Угодно ли y насъ иметь такое побужденiе для жизни людямъ, давно соскучившимъ всемъ обыкноценнымъ, - пусть они взглянутъ на произшествiе, чудесное въ нашей литтературе.
и до упадка борящихся съ нею. Такое боренiе пробудило бы одинъ смехъ, какъ заметилъ справедливо К. Вяземскiй {См. замечанiе къ стихотворенiю: Быль, въ 19 No Телеграфа на 1828 годъ, стран. 271.}, если бы не последовало изъ того важнаго дела и странной тяжбы: генiй Карамзина не имеетъ нужды въ защитникахъ; его творенiя не могутъ страдать отъ порицателей; неть въ томъ сомненiя. Но въ теперешнемъ состоянiи дела, при явномъ разгоряченiи некоторыхъ умовъ, при такомъ охлажденiи другихъ къ трудамъ сего писателя, не должно молчать, какъ некогда молчалъ Карамзинъ, но говорить за него, за честь таланта, за справедливость дела.
Съ перваго взгляда кажется, будто критика можетъ быть деломъ всякаго писателя, и что она входитъ въ права ученика и мастера въ семъ деле; но я смею думать, что критика, въ ея высочайшемь отношенiи разсмотренная, есть родъ литературной диктатуры, на которую даютъ право только заслуги и способности, въ республике наукъ признанныя. Великiя власти вверяются великимъ людямъ или покрайней мере людямъ опытнымъ. Кто идетъ наравне съ векомъ и просвещенiемъ, тотъ знаетъ, какiя поручительства требуются, въ системе законодательства, отъ представителей народа. Вы хотите быть въ словесности представителями вкуса, мненiя, искуства писать: укажите мне на права ваши; укажите на голоса, васъ избравшiе; укажите наконецъ на литтературныя титла, которыя оправдываютъ вашу высокую миссiю. Безъ того мы въ праве отрицать ваше законодательное представттельство. Квинтиллiанъ и подобные критики могутъ взвешивать даровагiя и оценять славу Тацитовъ, сихъ красноречтвыхъ Тацитовъ, передъ которыми бледнеютъ тираны и завистники.
Какъ! разве не можетъ всякiй ученикъ, всякiй претендентъ на ученость, съ высоты судейскаго места своего, бросать на бумагу приговоры и по своему произволу чернить славу писателя? Да; не можетъ того по совести; ибо авторъ имеетъ свою отчетливость и даже стыдливость. Приличiе, строгое приличiе, почерпнутое не изъ суетныхъ уваженiй человеческихъ, но изъ самаго здраваго смысла, говоритъ, что юный умъ, во храме ли Музъ или въ светскомъ обществе, не позволяетъ себе возвысить голосъ передъ друтми въ поученiе или въ осмеянiе знаменитыхъ людей. Но темъ же побужденiямъ не позволитъ себе критикъ, новый въ своемъ деле, оспоривать съ одного авторитета своего достоинства Карамзина и решительно отказывать сму въ талантахъ историка. Но такъ водилося въ старое время: новое принесло новыя правила и мысли. Пускай такъ, въ другихъ отношенiяхъ, но въ законахъ здраваго смысла, конечно нетъ. Просвещенiе, какъ бы оно велико ни было, должно всегда быть верно истине и разсудку; и за вечныя ихъ границы не переступитъ мудрость человеческая.
Мы гордимся просвещенiемъ; хвалимся патрiотизмомъ; величаемся любовiю ко всему рускому; но справедливая гордость народная не ревнуетъ ли къ достоинству гражданина, бывшаго славою отечества и украшенiемъ ея словесности? Что видимъ y другихъ просвещеннейшихъ народовъ? Гордый сынъ Великобританiи не даетъ уронить славы Шекспра; онъ защищаетъ съ жаромъ не только его красоты, но и самыя уродливости; и можетъ быть общiй голосъ Англичанъ обратилъ вниманiе Европы на сего великаго поэта. Съ темъ же подобострастiемъ, съ темъ же энтузiазмомъ говоритъ глубокомысленный Германецъ о своемъ Гердере, о Шиллере и особливо о Гёте. Французскiй народъ, часто непостоянный, часто легкомысленный, не уступаетъ равнодушно своего литературнаго наследiя, своей классической почвы на разхищенiе и въ добычу ультра-романтикамъ. A мы рады и готовы ратовать за честь Кальдерона, за мнеиiя Шлегеля, за преимущества последняго Немецкаго романтика; но стоять за своего образцоваго писателя, но говорить за рускаго Историка, когда онъ не держался новыхъ теорiй, и какого-то новаго тени, и въ то же время пропустимъ мимо себя фалангу запоздалыхъ бойцовъ въ тайной надежде, что они, срежутъ съ ногъ исполина, ихъ опередившаго, и уронятъ колоссъ, видный въ народе и веке. А, кажется, было бы такъ естественно хвалить и любить народную славу, отечественныя заслуги, все благородное, все великое на родной земле и въ ея быту ученомъ или гражданскомъ. "Имя русское имеетъ для насъ особенную прелесть," говоритъ тотъ писатель, о которомъ идетъ речь; "сердце мое еще сильнее бьется за Пожарскаго, нежели за Фемистокла или за Сципiона." Не выразилъ ли онъ въ семъ патрiотическомъ порыве вдохновенiя чувство согражданъ къ его имени? осмелимся ли подозревать ихъ въ неблагодарности къ его памяти? Нетъ; сыны отечества, великiе именемъ и делами, приносятъ ему дани благоговенiя. Писатели, способные быть органами мненiя, говорять о немъ съ удивленiемъ {См. Северные Цветы, на 1828 годъ, стран. отъ 223 до 225.}. Веки и потомство скажутъ: Рускiй народъ умелъ быть сму благодарнымъ за творческiе его труды, которыхъ слава отражается на Россiю.
Вл. Измайловъ.