Новый вздохъ на гробе Карамзина.
(Письмо въ редакцiю "Зари") *).
*) Статья эта не могла быть въ "Заре" уже напечатана, такъ какъ вторымъ номеромъ 1872 г. прекратилось изданiе журнала; потому, вероятно, статья и не закончена. Изд.
Тяжкiе вздохи колеблютъ грудъ мою. Но позвольте, милостивый государь! Прежде всего я долженъ сказать вамъ, что никто не веритъ моимъ вздохамъ и слезамъ, что все ихъ считаютъ за шутку, за фразу, за бездушное притворство. Напрасно изливалъ я передъ вами нежнейшiя чувства моей души, напрасно предаваяся восторгу и умиленной растроганности. Никто не думаетъ, что я, действительно, способенъ вздыхать и плакать; даже напротивъ: меня упорно подозреваютъ въ расположенiи хохотать, въ злорадстве и насмешливости.
Жестокiе люди!... Мое прошлое письмо, где такъ пылко излились мои чувства, где тамъ ясно выразились мои мысли,-- это письмо было встречено недоуменiемъ, изумленiемъ, неверiемъ. "Скажите, пожалуста", говорилъ мне одинъ ученый мужъ, "что вы хотели сказать вашею статьею? Какая была ваша цель?" И при этомъ онъ смотрелъ мне въ глаза съ такимъ любопытствомъ, какъ-будто я вдругъ заговорилъ по китайски, или какъ-будто мой "Вздохъ" былъ напечатанъ у васъ гвоздеобразными письменами.
Я онемелъ отъ изумленiя. Какъ? Въ моемъ письме, я полагалъ, слышится Карамзинъ: я указалъ на его натуру, на его векъ, на его развитiе, на складъ его мысли и речи, на связь и смыслъ его убежденiй; я оттенилъ эту картину всеми живыми тенями, его наивностiю, сантиментальностiю, высокопарностiю, детскимъ простодушiемъ, даже известнаго рода ограниченностiю и невежествомъ; словомъ, въ моемъ личномъ очерке, мне казалось, выступаютъ со всею чистотою и выпуклостiю незабвенныя, пленительныя черты одного изъ лучшихъ людей, какiе только бываютъ на свете. И что же? Они меня спрашиваютъ: зачемъ это писано? съ какою целью? Великiй Боже! До чего мы дожили! Карамзинымъ, какъ видно, не стоитъ заниматься! Писать о немъ и думать - потерянное время!
Но другой вопрошатель удивилъ меня еще более. Старикъ, знаменитый своимъ умомъ и несметными познанiями, онъ потихоньку обратился ко мне съ такимъ вопросомъ: "Скажите, пожалуста, какъ следуетъ понимать вашу статью? Действительно ли вы думаете то, что вы сказали, или же все это нужно понимать въ смысле прямо противоположномъ?"
- Но помилуйте, громко воскликнулъ я, вы судите, какъ Буренинъ!
"Да", тихо ответилъ онъ мне,-- "я случайно, уверяю васъ совершенно случайно (я получаю "Спб. Ведомости", но никогда ихъ не читаю), прочиталъ этотъ фельетонъ... Когда я получилъ "Зарю", то, разумеется, тотчасъ принялся за вашу статью; я понялъ ее въ прямомъ смысле и былъ очень доволенъ. Но потомъ попадается мне этотъ фельетонъ; вижу, что речь идетъ объ васъ, знаю, что васъ будутъ ругать и хочу уже бросить газету. Однакоже несколько прочитанныхъ строкъ заинтересовали меня. Читаю, не могу оторваться... и вдругъ мною овладело сомненiе... А что, подумалъ я, какъ мы все ошиблись, и Косица {Статья была подписана этимъ псевдонимомъ. Изд.}, действительно, хотелъ осмеять Карамзина?"
- Ха, ха, ха! Въ ответь на тихiй разсказъ ученаго старика я разхохотался столь громкимъ и неудержимымъ образомъ, что до сихъ-поръ краснею при одномъ воспоминанiи объ этомъ неприличномъ хохоте.
И таковы они все, милостивый государь! Припомните ясность моихъ выраженiй, определенность и простоту моихъ принциповъ, теченiе речи строгое, но плавное и непринужденное... Каразинъ, не Карамзинъ, а его современникъ Каразинъ говорить въ одномъ месте: "Непринужденное теченiе мыслей можетъ дать только чистая совесть". {"Русская Старина". 1870, No 12, стр. 555.} Итакъ, припомните чистоту совести и искренность воодушевленiя, отражающуюся въ моемъ письме, и подивитесь времени, когда мы живемъ, пожалейте о томъ невообразимомъ хаосе и помраченiи понятiй, когда самыя ясныя и простыя вещи возбуждаютъ недоразуменiя столь сложныя и почти неисходныя. Где же у нихъ сердце, или они не умеютъ отличать искренность речи отъ насмешки? Где у нихъ убежденiя, где правила для различенiя добра отъ зла, если въ такой яркой картине они не могутъ разобрать, какая черта хорошая, какая дурная! Бедный Карамзинъ! Чудесный, светлый человекъ! Мы дошли до того, что никакъ не умеемъ решить, стоишь ли ты похвалъ, или же ты былъ подлецъ и дуракъ, достойный лишь позора и посмеянiя!
Фельетонъ Буренинскiй составляетъ новое и едва-ли не разительнейшее доказательство плачевнаго состоянiя нашего века. Г. Буренинъ... О, не ждите того, о чемъ вы думаете, милостивый государь! Сколь ни многочисленны относящiеся ко мне насмешки и обидные отзывы этого писателя, я чуждъ, поверьте мне, малейшихъ побужденiй низкой мести. Я получилъ урокъ, тяжкiй урокъ отъ одного изъ моихъ школьныхъ товарищей. "Любезный Косица!" сказалъ онъ мне. "Твой Вздохъ - противниками".
При сихъ словахъ какъ-бы некоторая завеса упала съ глазъ моихъ. Я вспомнилъ несравненное благодушiе Карамзина, вспомнилъ, что ни единой строки, похожей на полемику, не вышло изъ-подъ его пера, что любимымъ правиломъ его было знаменитое изреченiе: "где нетъ предмета для хвалы, тамъ скажемъ все молчанiемъ". Живо представилась мне эта величавая доброта, стоящая выше всякаго оскорбленiя, недоступная никакому желанiю произнести слово осужденiя и укоризны. Напрасно я для своего оправданiя припоминалъ Феофилакта Косичкина, Хомякова, Гоголя... Образъ Карамзина сiялъ предо мною въ красоте невыразимой, и я, готовый залиться слезами, обещалъ моему другу приложить все меры къ своему исправленiю, подавлять въ себе эти волненiя гнева, эти порывы насмешливости, которые невольно проглядываютъ въ моихъ писанiяхъ... Карамзинское благодушiе, Карамзинская кротость будутъ отныне моимъ неизменнымъ правиломъ.
Возьмемъ же г. Буренина. Онъ отзывается обо мне резко и неуважительно. Онъ пишетъ, что и прежде, въ более молодые годы, я будто-бы "не отличался большимъ умомъ и заменялъ его чувствительностiю"; что теперь, въ настоящую минуту, я "утратилъ умъ совершенно"; что поэтому въ своемъ "Вздохе" я "расточаю идiотичные аргументы", и т. д. ("Спб. Вед." 1870, No 314). Что отвечать на это? Уже ли и мне пуститься въ уверенiя, что г. Буренинъ глупецъ? Никогда я этого не сделаю, и притомъ заметьте, милостивый государь, не по напускному благодушiю, не изъ одного внешняго подражанiя Карамзину, а въ силу того, что я, действительно, чуждъ всякаго желанiя лукавить и браниться. По совести, я не считаю г. Буренина глупцомъ и прошу васъ не удивляться этому и не подозревать меня ни въ какомъ коварстве. Свидетель Богъ! я вовсе не считаю глупыми людьми ни г. Буренина, ни г. Авдеева, ни г. Салтыкова, ни иныхъ, какихъ-либо светилъ нашей словесности, о которыхъ мне случилось отзываться въ своихъ письмахъ. Если какой-нибудь читатель подумалъ, что я приписываю имъ глупость, то спешу торжественно уверить его, что онъ ошибся, и что у меня вовсе не было столь жестокой мысли. Нетъ, я вовсе не такого мненiя.
очень уменъ; онъ никогда не упускаетъ изъ виду своихъ ролей и, мне кажется, ни одной строчки не пишетъ безъ задняго намеренiя. Для меня этотъ умъ особенно поразителенъ, и я готовъ себя назвать совершеннымъ глупцомъ, когда созерцаю деятельность такого рода. Смиренно долженъ я признаться, что не только не умею заботиться о своихъ целяхъ, но и целей-то, кажется, у меня никакихъ нетъ. Не цели меня занимаютъ, а мысли, чувства и слова, то есть то, что не имеетъ въ себе никакой реальности, никакой существенности. Я люблю, милостивый государь, преимущественно хорошiй слогъ, логику и добродетель, я притомъ люблю ихъ ради ихъ самихъ,безъ всякихъ разсчетовъ, безъ всякихъ дальнейшихъ соображенiй.
Какая разница съ г. Буренинымъ! Онъ ничего не скажетъ спроста и откровенно, какъ я всегда говорю; онъ смотритъ на слова, мысли и чувства, какъ на орудiя, имеющiя цену лишь по результатамъ, которые они приносятъ. Когда-же другiя орудiя окажутся лучше и надежнее, онъ тотчасъ бросаетъ логику, пренебрегаетъ слогъ, откидываетъ, какъ помеху, добродетельныя чувства и действуетъ уже, не стесняясь ими. Какая ловкость и верность разсчета! Два главныхъ средства у г. Буренина: искаженiе и умолчанiе. При помощи этихъ средствъ онъ можетъ выйти сухимъ изъ воды и устоять противъ какого угодно противника, чего конечно не могъ бы сделать при помощи своей логики, своего слога и своей добродетели.
Это ли не умъ? Въ томъ фельетоне, о которомъ мы заговорили, мой "Вздохъ" подвергнутъ г. Буренинымъ искаженiямъ чрезвычайно искуснымъ, какъ и вообще искусны все искаженiя, которыя постоянно делаетъ г. Буренинъ, когда говоритъ о писателяхъ враждебнаго лагеря. Мастерство неподражаемое! Выхватить, оборвать фразу, поставить рядомъ то, что у автора стоитъ въ разныхъ местахъ, выпустить запятую, заменить, какъ-бы по ошибке, одно слово другимъ къ нему близкимъ, изменить какую-нибудь мелкую частицу, напримеръ вместо но поставить и, -- вотъ легкiя, незаметныя для публики средства, которыми г. Буренинъ пользуется уже многiе годы съ непрерывнымъ и возрастающимъ успехомъ. Помощiю этихъ мелочей словамъ враждебнаго автора придается совершенно иной, часто дикiй, смешной смыслъ, и публика чувствуетъ къ нему вражду и презренiе, и ретроградныя мненiя падаютъ, и чистейшiй либерализмъ распространяется!
следовательно, распространять въ публике эти мысли и выставлять противъ нихъ свои собственныя мысли и чувства, г. Буренинъ употребилъ все силы, чтобы по возможности избегать столь непрiятной и опасной обязанности и потому въ теченiе своей литературной карьеры чрезвычайно изощрился въ искусстве умолчанiя. Выругать и однакоже не сказать за что, писать такъ, чтобы публика и не догадывалась, что и какъ говоритъ противникъ,-- вотъ высшее мастерство г. Буренина.
Въ этомъ отношенiи никто, кажется, не имеетъ права столько торжествовать, какъ я. Ни чьихъ мыслей г. Буренинъ не скрываетъ отъ публики такъ тщательно, какъ моихъ, ни чьихъ мненiй не боится въ такой степени выставлять на показъ. Вы видели, милостивый государь, что аргументы моего "Вздоха" онъ называетъ идiотичными и уверяетъ, что я ихъ расточаю Не тутъ-то было! Г. Буренинъ не решился привести ни одного, буквально ни одного моего аргумента; онъ обругалъ ихъ "идiотичными", онъ сказалъ, что они свидетельствуютъ о совершенной потере ума, но разбирать ихъ онъ такъ же боялся, какъ дотронуться до каленаго железа. Изъ моего длиннаго письма онъ выхватилъ две-три коротенькiя и самыя общiя фразы, да и те принужденъ былъ переставить и исказить, весьма старательно вычеркнулъ въ одной изъ нихъ но и поставилъ и, и т. д.
Но изъ такого осторожнаго обхожденiя съ ними скорее можно заключить, что это чудесные аргументы, блестящiе, разительные, несокрушимые. Г. Буренинъ, очевидно, находилъ, что, вздумай онъ опровергать эти аргументы, онъ непременно попадетъ въ нелепость, покажетъ свое непониманiе высокихъ мыслей и добродетельныхъ чувствованiй.... Но чемъ сильнее ихъ боялся г. Буренинъ, темъ сильнее онъ ихъ выругалъ, темъ больше показалъ относительно ихъ храбрости и развязности. Это-ли не умъ? Это-ли не уменье достигать своихъ целей?
"Но что же вы делаете!" скажете Вы мне. "Такъ-то вы следуете Карамзину? Вы выставляете г. Буренина недобросовестнымъ литераторомъ, который, пользуясь известною добротою и излишнимъ доверiемъ г. Корша, вотъ уже многiе годы фальшивитъ въ его газете, искажаетъ, прибавляетъ, умалчиваетъ, даетъ деламъ превратный видъ... Вы хвалите ловкость г. Буренина, но въ ущербъ его честности; вы восхищаетесь его умомъ, но на счетъ его сердца!"
О, милостивый государь! прошу Васъ удержаться отъ подобныхъ мыслей. Я вовсе не желаю обвинить г. Буренина въ предумышленной и последовательной недобросовестности. Призываю небеса въ свидетели, что вообще писателей, о коихъ мне случается говорить, я не считаю умышленными эксплуататорами публики, сознательными лгунами, разсчетливыми пускателями пыли и тумана, прямыми изменниками истины и правоты. Никого! Ни г. Салтыкова, ни г. Авдеева, ни даже г. Буренина. Мой взглядъ гораздо мягче и даже совершенно снисходителенъ. Все они, и эти и другiе, поверьте, действуютъ гораздо искреннее и прямодушнее, чемъ можетъ показаться съ перваго взгляда. Для ясности возьмемъ г. Буренина. Для меня не можетъ быть сомненiя, что умъ его отъ самой природы наклоненъ къ некоторому извращенiю вещей и понятiй. Иначе, поверьте, и быть не можетъ. Сообразите только эти безчисленныя фальши, эти непрерывныя и многолетнiя обезображенiя всякихъ чужихъ мыслей и словъ, и подумайте, возможно-ли это делать нарочно, умышленно, сознательно? Нетъ, я не верю въ такую испорченность человеческой природы; ради чести г. Буренина я не думаю даже, чтобы онъ обладалъ такою силою воли, такою страшною способностiю насиловать самого себя. Заставьте человека правдиваго лгать, человека ясно понимающаго вещи - путать и напускать туманъ, человека откровеннаго и прямодушнаго - притворяться, и вы увидите, какъ трудно и почти невозможно это сделать. Целые годы идти противъ внушенiй своей природы - да, ведь, это героизмъ, ведь, это мука и каторга. Поверьте, милостивый государь, что дела легче делаются на свете. Ложь, глупость, ябеда, всякаго рода фальшь и обманъ зарождаются просто и естественно, безъ усилiй и дальнихъ разсчетовъ. Случалось ли вамъ слышать хорошаго лгуна? Для него ложь не только не трудъ, а прiятнейшее дело, наслажденiе, поэзiя; ложью онъ живетъ и только когда лжетъ, чувствуетъ себя въ своей стихiи. Вотъ та точка зренiя, съ которой я смотрю на г. Буренина. Для меня ясно, что онъ производить свои искаженiя и умолчанiя съ любовью, со смакомъ, следуя внутреннейшему влеченiю своей природы; следовательно, онъ действуетъ не безъ прямодушiя, не безъ искренности. Одаренный большими способностями къ искаженiю, онъ увлекается ими, и я уверенъ, онъ никогда самъ хорошенько не можетъ сказать, на сколько онъ сфальшивилъ и на сколько остался веренъ правде.
Итакъ, вполне извиняю г. Буренина и остаюсь при прежнихъ своихъ похвалахъ его уму. Не будемъ строги и нетерпимы; будемъ отдавать каждому должное. Зачемъ осуждать того, кто лишь достоинъ сожаленiя? Зачемъ обвинять человека въ томъ, въ чемъ виновата его школа, целое литературное направленiе? Г. Буренинъ есть одинъ изъ блистательныхъ учениковъ нашего литературнаго либерализма; не онъ выдумалъ те которые употребляетъ съ такою смелостiю и ловкостiю. Ему вся честь за эту смелость и ловкость; весь же позоръ и все негодованiе да падутъ на его школу!
Люди не знаютъ сами, что они делаютъ: вотъ мое любимое правило. Они не могутъ взглянуть на свои дела съ чистой точки зренiя разума и совести, и вотъ почему они делаютъ эти дела, вотъ въ чемъ ихъ главное оправданiе. Поэтому литературная школа, которая своимъ авторитетомъ потворствуетъ всякимъ дурнымъ поползновенiямъ человеческой природы, есть великiй соблазнъ. Я нахожу, что господствующiе у насъ литературные взгляды даютъ полную свободу проявленiю самыхъ презренныхъ страстей, и часто меня ужасаетъ не лукавство и притворство писателей, а напротивъ,та отвратительная искренность, съ которою они выставляютъ на показъ свою натуру. Повторяю - не столько они виноваты, какъ виновато печальное состоянiе вашего века.
Въ наше время писатели потеряли то нравственное чутье, безъ котораго писатель обращается въ пустого или даже вреднаго деятеля. Писанiе считается ныне деломъ обыкновеннымъ и притомъ чрезвычайно похвальнымъ, какъ-будто есть что-нибудь хорошее въ публичномъ выраженiи своей глупости или нравственнаго растленiя! Писатель лишенный ума - умничаетъ, писатель неимеющiй вкуса - судитъ, писатель съ сердцемъ тупымъ и прокаженнымъ - нелепо благородствуетъ и превратно толкуетъ о высокой честности. Скажите, можетъ ли быть зрелище более печальное для человека проницательнаго?
Мы позабыли великiе уроки, которые представляетъ намъ исторiя русской словесности. Когда безсмертный нашъ Гоголь явился со своимъ безпощаднымъ смехомъ и залилась хохотомъ вся Россiя, вспомните, что онъ не удовлетворился этимъ впечатленiемъ; онъ счелъ нужнымъ принести некоторое оправданiе своей деятельности и сказалъ, что за виднымъ мiру смехомъ онъ проливаетъ Слово это много значитъ, и конечно это было искреннее слово, сказанное по глубокой сердечной потребности.
Попробуйте же приложить мерку, данную этимъ словомъ къ нашимъ современнымъ сатирикамъ и обличителямъ. Предо мною лежитъ книга, наводящая меня въ этомъ отношенiи на самыя горестныя размышленiя: это - Исторiя одного города г. Салтыкова. Ели судить по количеству того смеха, которое г. Салтыковъ если не возбуждаетъ въ другихъ, то во всякомъ случае испускаетъ изъ себя, то онъ далеко превосходитъ Гоголя смешливостiю и, следовательно, долженъ превосходить и обилiемъ, если не качествомъ, слезъ. Какъ должна болеть душа у этого человека! Онъ долженъ надорваться отъ рыданiй, изойти вздохами, утонуть въ своихъ собственныхъ слезахъ. Но справедлива-ли эта гипотеза, милостивый государь? Есть ли возможность найти малейшiй признакъ горести въ этомъ нагломъ, самодовольномъ смехе? Слышна ли малейшая нота любви въ этомъ безпардонномъ балагурстве, доходящемъ до некоторой ярости завиранья, до бреда, до безсмыслицы? Не ясно ли каждому проницательному человеку, что здесь смехъ совершается ради единаго смеха, что авторъ съ жадностiю бросается на всякую мерзость и всякое безобразiе, что онъ ихъ смакуетъ, разжовываетъ и развиваетъ, что его мысли вращаются преимущественно около... словомъ, что предметы писанiя избираются имъ по ихъ сродству своею душею, а вовсе не по контрасту?
порождаемъ злорадствомъ и душевною низостiю, и тогда въ немъ отзывается холодъ, завистливость, жадность къ соблазну.
Вотъ почему не мало дивлюсь я иногда тому легкомыслiю, съ которымъ люди решаются писать, решаются публично обнаруживать свои мысли и желанiя, свой смехъ и свои слезы. Кто ихъ проситъ выставлять на позоръ свои недостатки? Смыслъ "Исторiи одного города" очень ясенъ: это, очевидно, пародiя на некоторые черты и перiоды русской исторiи. Спрашивается: какъ могъ г. Салтыковъ решиться взяться за предметъ этого рода? Не ясно ли, что онъ былъ увлеченъ дурнымъ примеромъ, что его сатира есть несомненное порожденiе школы Семевскихъ и иныхъ, надъ коими онъ самъ столь злобно издевается?
Я отнюдь ничего не имею противъ насмешекъ и пародiй на какой угодно предметъ, даже на русскую исторiю. Я думаю только, что этотъ родъ словесности города более труденъ, чемъ самыя дробныя и основательныя ученыя изысканiя. Ученый, погрузившiйся въ подробности, можетъ не иметь общаго взгляда на предметъ; но пародистъ непременно долженъ обладать очень определеннымъ, очень чуткимъ взглядомъ. Какой же взглядъ у г. Салтыкова?
Читая и перечитывая "Исторiю одного города", я пришелъ къ тому весьма грустному убежденiю, что г. Салтыковъ понимаетъ русскую исторiю совершенно такъ, какъ онъ ее написалъ. Изъ-за этой пародiи не сквозитъ никакого иного смысла; она есть прямое изложенiе мыслей автора. Русскiй народъ онъ воображалъ себе въ виде головотяповъ и глуповцевъ, русскихъ государственныхъ мужей и высшихъ историческихъ деятелей въ виде градоначальниковъ города Глупова. Объясню дело краткимъ примеромъ. Возьмемъ, напримеръ, следующее место:
"И Дунька и Матренна безчинствовали несказанно. Выходили на улицу и кулаками сшибали проходящимъ головы; ходили въ одиночку на кабаки и разбивали ихъ, ловили молодыхъ парней и прятали ихъ въ подполье, ели младенцевъ, а у женщинъ вырезали груди и тоже ели. Распустивши волоса по ветру, въ одномъ утреннемъ неглиже оне бегали по городскимъ улицамъ, словно изступленныя плевались, кусались и произносили неподобныя слова".
"Глуповцы, просто, обезумели отъ ужаса. Опять все побежали къ колокольне, и сколько тугъ было перебито и перетоплено телъ народныхъ - того даже приблизительно сообразить невозможно. Началось общее судьбище; всякiй припоминалъ про своего ближняго всякое, даже такое, что тому и во сне не снилось, а такъ какъ судоговоренiе было краткословное, то въ городе только и слышалось: шлепъ-шлепъ-шлепъ! Къ четыремъ часамъ пополудни загорелась съезжая изба; глуповцы кинулись туда и оцепенели, увидавъ, что прiезжiй изъ губернiи чиновникъ сгорелъ весь безъ остатка. Опять началось судьбище" и т. д. ("Ист. одн. города", стр. 54, 55).
Скажите, милостивый государь, надъ кемъ здесь насмешка? Кого язвитъ здесь нашъ неукротимый сатирикъ? На кого, на что это похоже? Конечно вы скажете, что это ровно ни на что не похоже, что подобная безсмысленная картина ровно ни чего не напоминаетъ, что это вздоръ, неимеющiй смысла. Между темъ, по мненiю и намеренiю сатирика, эта картина должна напоминать какiя-то событiя русской исторiи; умственное око г. Салтыкова, очевидно, находило некоторое сходство между сими созданiями его фантазiи и историческими фактами, о коихъ онъ слышалъ или читалъ. Безсмысленнымъ и грязнымъ вздоромъ казались ему эти факты, и онъ придалъ своей картине столько безсмысленности и грязи, сколько могъ.
Итакъ, пародiя и насмешка, подъ которыми такъ удобно прятать скудость своей мысли, по моему мненiю, изменили г. Салтыкову. Никакъ не вижу я, чтобы за этою тучею образовъ иногда смешныхъ, но большею частiю отвратительныхъ, скрывалось какое-нибудь иное пониманiе народа и его историческихъ судебъ; тутъ ничего не сквозитъ и для меня нетъ сомненiя, что если бы серьезно спросить г. Салтыкова, какъ же на самомъ деле "Исторiи одного города".
Вотъ какъ опасно шутить, какъ опасно писать пародiи! Сейчасъ человекъ покажетъ, куда его тянетъ, въ какомъ свете ему являются предметы, какiе образы и понятiя ему всего любезнее. И не подумайте, милостивый государь, что я главнымъ образомъ стремлюсь обвинить г. Салтыкова; нетъ, тутъ не столько онъ виноватъ, сколько виновато все состоянiе нашего умственнаго развитiя. Должно быть преподаватель, у котораго онъ учился исторiи, былъ слабъ. Учебникъ наверное былъ плохъ, такъ какъ до сихъ поръ у насъ нетъ порядочнаго учебника, а Карамзинъ устарелъ. Когда же г. Салтыковъ вступилъ въ другую школу, литературную, то тутъ наши обличительные историки, вероятно, вполне овладели его воображенiемъ. Самое сильное влiянiе, очевидно, имелъ на него г. Семевскiй...