Владиславлев М. И.: Карамзин. Неизданные сочинения и переписка. Часть I. Спб., 1862 (старая орфография)

Разныхъ мемуаровъ, записокъ, разныхъ офицiальныхъ и неофицiальныхъ документовъ и актовъ, которые относятся къ исторiи нашей внутренней жизни за конецъ XVIII и первую четверть XIX столетiя, очень много. Но все это богатство, неоцененное въ рукахъ опытнаго и главное добросовестнаго историка, до сихъ поръ большею частiю находится подъ спудомъ. Конечно намъ не безъизвестно, что многiя условiя препятствуютъ нашимъ историкамъ и изследователямъ отряхивать пыль вековъ отъ многихъ хартiй. Темъ неменее потребность, хотя и неудовлетворяемая по обстоятельствамъ, въ изданiи разныхъ "неизданныхъ сочиненiй" существуетъ. Конецъ XVIII и начало XIX столетiя - чрезвычайно важная и интересная эпоха вообще въ жизни человеческой; а добросовестная характеристика нашей внутренней жизни за это время для насъ, русскихъ, пожалуй еще важней и поучительней. Да, поучительней. Будущему историку придется сделать самые интересные выводы после изученiя этого достопамятнаго времени. Съ того времени какъ Петръ прорубилъ для насъ окно въ Европу и заставилъ глядеть насъ туда, хотя и указывалъ намъ тамъ вовсе не то, чтó действительно должно было бы привлекать на себя наше вниманiе, мы вступили въ какую-нинаесть, но все-таки связь были и такiя благородныя и главное развитыя личности, которыя изучали и усвояли себе плоды западно-европейской цивилизацiи вовсе не для того, чтобы щеголять въ гостиныхъ знанiемъ иностранныхъ языковъ и модъ. Поэтому важнейшiя событiя западно-европейской жизни отдавались и у насъ - то глухо и почти незаметно для несовсемъ привычныхъ къ наблюденiю глазъ, то громко и невсегда къ матерьяльной выгоде лицъ, отзывавшихся на чужiе звуки. Прибавьте къ этому особенныя явленiя, возникавшiя и быстро исчезавшiя на нашей уже родной русской почве - и вы будете иметь понятiе о томъ, какая любопытнейшая амальгама должна представиться историку, изучающему ходъ нашей цивилизацiи въ XVIII веке. Но опять никогда химически не разложится на свои составныя части эта историческая смесь, если не будутъ разработаны сырые матерьялы, если не по фактамъ, выведенннымъ на светъ божiй, историкъ станетъ судить о той замечательной жизни, а только по невсегда вернымъ своимъ предположенiямъ и гаданiямъ.

Вотъ почему мы сильно сочувствуемъ мысли издавать неизданныя сочиненiя. Они всего более способствуютъ разъясненiю внутренней жизни и самихъ личностей, которыя были въ свое время общественными деятелями, и самого общества, среди котораго оне действовали. Если не всегда литература, по некоторымъ внешнимъ обстоятельствамъ, бываетъ полною выразительницею жизни, то литературный кругъ въ целомъ почти всегда довольно резко отражаетъ въ себе хорошiя и дурныя стороны современнаго ему общества. Масса учености литераторовъ бываетъ почти пропорцiональна развитости общества и степени распространенiя въ немъ науки; количество честности и энергiи мысли и труда - величине нравственнаго и умственнаго развитiя общества; широта и последовательность развитiя литераторовъ - широте и безостановочности развитiя самого общества. Если въ литературе гибнутъ лучшiя дарованiя и силы, если талантливые люди почти всегда неизбежно сворачиваютъ въ ней съ прямой дороги и часто пятятся назадъ, то нечего и говорить, что слишкомъ дурна почва, на которой недолго всякое растенiе растетъ прямо и роскошно. Разумеется нельзя отрицать въ этомъ отношенiи и заслугъ литераторовъ. Вина закваски разумеется лежитъ прежде всего на обществе. Но почему въ разныхъ личностяхъ бываютъ разные плоды его, почему безобразiя въ иной личности более, въ другой менее, отчего въ одной принимаетъ она такую форму и выражается въ такихъ-то фактахъ, а въ другой другую и отражается въ другихъ фактахъ, это конечно зависитъ уже отъ личныхъ качествъ человека и отъ техъ обстоятельствъ жизни, въ которыя онъ свободно поставилъ себя. На выступающихъ изъ ряда личностяхъ всего ярче и обнаруживаются хорошiя и дурныя стороны общества. Какъ натуры наиболее впечатлительныя, оне скорей другихъ поддаются живой струе, пробивающейся въ жизни, да зато же на нихъ гуще чемъ на другихъ ложится, при неблагопрiятныхъ обстоятельствахъ, слой пыли, слой рутины. Сознательная отсталость гораздо неисправимее и безнадежнее, чемъ безсознательная. Кто сделался отсталымъ потому только, что никогда не былъ передовымъ, кто по тупости и неподатливости своей недалекой вообще натуры не поддается, не увлекается живымъ взглядомъ, не усвояетъ себе живыхъ требованiй, кто пятится назадъ только потому, что назади по его мненiю какъ-то лучше, - тотъ ужь привыкъ быть тамъ постоянно, а впередъ если уйдетъ, такъ ему сделается какъ-то неловко, и онъ окажется не въ своей тарелке; на такого джентльмена не стоитъ гневаться, да нечего и убиваться надъ изученiемъ его жизни и деятельности, съ целью извлечь отсюда поживу для какихъ-нибудь историческихъ выводовъ и заключенiй: это джентльмены только въ массе - "en masse" какъ говорятъ - дадутъ что-нибудь для историка. Возьмите одну тончайшую золотую нить: для васъ трудно будетъ простымъ, невооружоннымъ глазомъ изучать цветъ, тяжесть, степень плотности и доброкачественности вообще золота; въ этомъ случае вы пожалуй и не увидите ее простымъ глазомъ. Да и какимъ безцветнымъ, неопределеннымъ чемъ-то показалось бы вамъ золото, еслибы вы стали заключать къ нему отъ этой нити, которую едва-едва примечаете. Тоже самое и для изучателя духа известнаго времени, его интересовъ, его направленiя, роста и т. п. Отъ жизни лучшей натуры общества въ данную эпоху вы смело можете заключать къ самой эпохе, потомучто въ лучшихъ общественныхъ силахъ рельефнее отражается внутренняя жизнь общества.

Въ свое время Карамзинъ былъ лучшей силой въ обществе и по разнымъ обстоятельствамъ у него была обширнейшая деятельность. Оттого и чрезвычайно важно изучать его жизнь, следить за его развитiемъ и направленiемъ его деятельности. По впечатлительности своей натуры онъ отзывался на многое; онъ способенъ былъ увлекаться кое-чемъ съ энтузiазмомъ, хотя этотъ энтузiазмъ никогда ни въ чемъ не вредилъ ему. Благопрiятныя обстоятельства позволили ему, особенно въ начале его литературнаго поприща, примкнуть къ самымъ лучшимъ, хотя уже и несовсемъ свежимъ, силамъ нашего общества за конецъ XVIII столетiя. Огромныя силы его натуры поставили его после въ центръ литературной деятельности, и при достаточныхъ литературныхъ средствахъ позволили ему быть довольно широкимъ провозвестникомъ духа и направленiя своего времени.

еще не явилось въ светъ, да и не скоро явятся они. Главное затрудненiе въ томъ, что въ жизни и деятельности Карамзина есть какiя-то противоречiя, трудно соглашаемыя. Владея огромными умственными силами, этотъ человекъ въ первое время своей литературной деятельности хлопоталъ прежде всего и более всего о благородномъ слоге, обилiи чувства и воображенiя, очень близкаго къ сантиментальности. Безспорно стоя выше своихъ современниковъ по уму и образованiю, Карамзинъ не сумелъ понять великое движенiе конца прошлаго столетiя и не подалъ руки тому прогрессивному движенiю русской государственной жизни, въ главе котораго тогда стоялъ Сперанскiй. Въ то время, когда образованiе въ немъ соединялось съ энергiей молодыхъ силъ, плодами его литературной деятельности были те сантиментальныя произведенiя, которыя вместо смягченiя жестокосердiя современниковъ часто только размягчали ихъ нервы. А въ то время, когда Карамзинъ сделалъ поворотъ въ своихъ соцiальныхъ убежденiяхъ, онъ создалъ "Исторiю государства россiйскаго", которая, чтобы о ней не говорили, была могущественнымъ и плодотворнымъ средствомъ къ воспитанiю многихъ поколенiй: она пробудила русскую мысль и сознанiе въ русскихъ своей народной особности. Такимъ образомъ Карамзинъ сделалъ всего более для русской мысли тогда, когда всего менее можно было ожидать отъ него, и всего менее, когда его деятельность могла бы принесть самые лучшiе плоды. Часто толкуя на словахъ и въ письмахъ о своемъ гражданскомъ мужестве, совершенной честности, этотъ человекъ нередко пускается въ такую лесть, что невольно приходишь въ изумленiе... Впрочемъ противоречiя эти характеризуютъ не одного только Карамзина. Дело въ томъ, что для недюжинной натуры у насъ, при постоянной апатiи общества, нетъ возможности развиться совершенно свободно... Препятствiя, разныя неблагопрiятныя условiя сломили такую натуру, какова была у Пушкина. Удивительно ли, что они произвели поворотъ и въ Карамзине?

За оценку жизни и деятельности Карамзина бралось чрезвычайно много историковъ нашей литературы. Восторженные хвалители его готовы были восхищаться каждой строчкой въ его произведенiяхъ, каждой чертой его характера, каждымъ фактомъ его жизни. Были, хотя сравнительно чрезвычайно мало, и такiе ценители его, которые не умели ценить даже его исторiи. Разумеется толку отъ техъ и другихъ собственно для разъясненiя внутренней жизни Карамзина, для указанiя слабыхъ и сильныхъ сторонъ его деятельности выходило чрезвычайно мало. Такое впрочемъ было ужь время! Ужь если хвалить (а прежде и изощрялись только въ томъ, что кстати и некстати хвалили, особенно людей почему бы то ни было известныхъ), такъ хвалили, какъ говорится, насмерть, хвалили даже за то, чтò другому простому смертному непременно поставили бы въ укоръ. Наши деятели конечно выходили отъ того чуть не богами. И огромнейшiй у нихъ умъ оказывался, и умъ этотъ всегда былъ направленъ у нихъ на что следуетъ и какъ следуетъ, и гражданское мужество и честность, возвышенность и благородство чувства - и все, чемъ невсегда вполне владели даже олимпiйскiе боги, было полнейшимъ достоянiемъ нашихъ деятелей. Генiевъ расплодилось чрезвычайно много и въ число ихъ попадали такiе люди, которые чуть-чуть только выдавались изъ толпы. Особенно панегиристы потрудились много для прославленiя Карамзина. На ихъ усердiе въ этомъ отношенiи имели влiянiе особыя обстоятельства. Карамзинъ былъ другъ и прiятель первыхъ государственныхъ людей Россiи, и императорскимъ исторiографомъ. Всякiй непредзанятый взглядъ , чуть скептическiя отношенiя къ некоторымъ его сторонамъ деятельности - получали въ глазахъ неразсуждающихъ много людей характеръ большой забiячливости, нераденiя о славе отечества и т. п. Нужно было иметь величайшiй запасъ смелости тому человеку, который первый осмелился указать слабыя стороны карамзинской исторiи. А для изображенiй характера и не существовало другихъ выраженiй и прiемовъ, какъ вроде следующихъ: онъ былъ примерный гражданинъ, благородный человекъ, ревностно старавшiйся о славе отечества и т. п. Такимъ образомъ выходило, что все обстояло благополучно. Но сколько было пользы и поучительности въ общихъ фразахъ, - решать не беремся. Мы знаемъ только, что фразы вообще о благополучномъ обстоянiи навязали много дела потомству...

Мы попытаемся сделать короткiй очеркъ жизни и деятельности Карамзина и представимъ въ заключенiи общiй взглядъ на него. Въ подробный разборъ его ученыхъ заслугъ, въ особенно разборъ его исторiи, мы не будемъ вдаваться, потомучто объ этомъ въ настоящее время уже чрезвычайно много сказано; да пожалуй такой разборъ былъ бы несовсемъ интересенъ для читателей. Мы постараемся очертить Карамзина какъ человека и литератора, отчасти только касаясь его ученой деятельности.

_____

положенiя, что о времени воспитанiя и о самыхъ молодыхъ летахъ Карамзина сохранилось чрезвычайно мало подробностей. Тутъ впрочемъ удивительнаго ничего нетъ. Еслибы все великiе, или покрайней-мере замечательные люди рождались , разумеется на нихъ сразу бы обратили вниманiе и сейчасъ бы записали и передали потомству все подробности ихъ жизни. Но беда въ томъ, что великiе люди "не рождаются, а бываютъ", особенно по отношенiю къ сознанiю общества. Но какъ бы ни былъ скуденъ запасъ сведенiй о самой ранней молодости Карамзина, - нетъ причинъ полагать, чтобъ его жизнь въ доме отца разнилась отъ жизни другихъ ему современныхъ сверстниковъ. Отецъ его былъ помещикъ, хотя и небольшой руки. А какова была помещичья жизнь въ старые годы, это намъ уже известно изъ "Семейной Хроники" - "Детства Багрова-внука". Если мы не имеемъ никакихъ основанiй предполагать, чтобъ отецъ Карамзина непременно ужь походилъ на Багрова или Куролесова, то все-таки съ полною основательностью можемъ сказать, что кругъ интересовъ той сферы, въ которой воспитывался Карамзинъ, не выходилъ изъ мелко-хозяйственныхъ расчетовъ, разныхъ сплетень между соседями и счетовъ съ мужиками-крестьянами. Сохранилось впрочемъ известiе, что мать у Карамзина была въ высшей степени добрая, любящая женщина. Очень можетъ быть, что она и имела влiянiе на развитiе въ дитяти-Карамзине впечатлительности и той чувствительности, которая была подкладкой его сантиментальныхъ литературныхъ произведенiй. Какъ водится, Карамзина отдали въ науку - вероятно къ местному приходскому дьячку, на что самъ онъ намекаетъ въ "Рыцаре нашего времени". Въ шестой главе этого сочиненiя Леонъ начинаетъ свое образованiе въ ученьи у дьячка часовнику и скоро затемъ преуспеваетъ въ чтенiи всехъ церковныхъ книгъ. Въ этомъ же перiоде ранней молодости Карамзина было положено основанiе темъ успехамъ его въ языкознанiи, которые одни давали ему огромное преимущество предъ большинствомъ современниковъ, умевшихъ большею частью вести легкiй, мелкiй разговоръ на иностранномъ языке. Дмитрiевъ говоритъ въ своихъ "Запискахъ", что еще въ Симбирске, въ доме отца, Карамзинъ учился немецкому языку у тамошняго пятидесятилетняго врача изъ немцевъ.

На одинадцатомъ или на двенадцатомъ году отъ рожденiя Карамзинъ былъ отправленъ въ московскiй пансiонъ професора Шадена¹ при тамошнемъ университете, и по окончанiю курса въ пансiоне некоторое время слушалъ лекцiи въ университете. Въ пансiоне и въ университете Карамзинъ приобрелъ по тому времени очень недурное образованiе. Одно уже то, что въ пансiоне Карамзинъ, кроме французскаго и немецкаго языковъ, учился еще греческому, латинскому, англiйскому и итальянскому, давало ему чрезвычайныя средства для его последующаго развитiя. Особенно хорошо Карамзинъ изучилъ за это время французскiй и немецкiй языки; съ професоромъ Шаденомъ, который полюбилъ его, онъ ходилъ къ иностранцамъ, жившимъ въ Москве, и тутъ имелъ случай практически ознакомиться съ этими языками. Въ университете онъ занимался русской исторiей, всеобщей исторiей, изящной литературой иностранной, логикой и психологiей. Разумеется тогдашнее университетское образованiе немногимъ стояло выше, если только и это можно сказать, нашего теперешняго гимназическаго. Но при всемъ томъ безъ сомненiя первыми своими знанiями и первымъ своимъ развитiемъ Карамзинъ обязанъ этому школьному перiоду своей жизни. Причина основательнаго его знакомства съ иностранными литературами главнымъ образомъ заключалась въ его знанiи иностранныхъ языковъ. По своему времени онъ былъ почти лингвистомъ.

съ очень большими способностями. Знанiе языковъ, приобретенное имъ тогда, указывало уже на огромную его память и усидчивость въ труде, потомучто успехи въ языкознанiи достаются после долгаго и самаго кропотливаго труда. Изъ авторовъ, которыми онъ попреимуществу занимался, были Руссо, Геллертъ и др. Посещая женевскiя окрестности, Карамзинъ съ восторгомъ воспоминаетъ о томъ впечатленiи, какое бывало производилъ на него Руссо; а когда былъ въ Лейпциге и виделъ тамъ памятникъ Геллерту, то писалъ въ своихъ письмахъ следующее: "Тутъ вспомнилъ я то счастливое время моего ребячества, когда геллертовы басни составляли почти всю мою библiотеку, когда читая его "Инкле и Ярико" обливался горькими слезами, или читая "Зеленаго осла" смеялся отъ всего сердца." Имея отъ природы мягкое сердце, Карамзинъ еще более усилилъ эту мягкость такими средствами своего образованiя; при готовыхъ задаткахъ онъ легко сделался последователемъ Руссо, покрайней-мере той его стороны, которая граничитъ со вздохами о первобытной невинности и простоте аркадскихъ пастушковъ. Разумеется вполне основательнаго знакомства съ западною цивилизацiей Карамзинъ не могъ вынесть изъ пансiона и затемъ университета, все равно какъ и теперь это еще совершенно невозможное дело для молодежи. Но темъ неменее онъ вынесъ то убежденiе, что наука не есть только преддверiе къ чину: а этого чрезвычайно много для человека, жившаго въ конце XVIII столетiя. По окончанiи университетскаго курса Карамзинъ хотелъ еще заниматься наукою за границей, въ Лейпциге. Въ письме изъ Лейпцига Карамзинъ пишетъ: "Здесь-то, милыя друзья мои, желалъ я провести мою юность; сюда стремились мысли мои за несколько летъ предъ симъ; здесь хотелъ я собрать нужное для исканiя той истины, о которой съ самыхъ младенческихъ летъ тоскуетъ мое сердце. Но судьба не хотела исполнить моего желанiя. Воображая какъ бы я могъ провести те лета, въ которыя такъ-сказать образуется душа наша, и какъ я провелъ ихъ, чувствую горесть въ сердце и слезы на глазахъ." Этого чрезвычайно много для человека, выросшаго и воспитаннаго въ обществе конца XVIII столетiя. При большомъ уме Карамзинъ имелъ самую пылкую фантазiю. У Бантышъ-Каменскаго есть известiе о томъ, что "будучи еще малюткою, на девятомъ году онъ читалъ исторiю пуническихъ войнъ и воображая себя маленькимъ Сципiономъ, любилъ своего героя, ненавиделъ Аннибала въ счастливыя времена его славы, жалелъ о немъ, когда, укрываясь отъ злобы мстительныхъ римлянъ, скитался онъ изъ земли въ землю съ засохшими лаврами на голове". Какъ видно, въ малютке-Карамзине было живо нравственное начало, которое заставляло его уважать политическiя несчастiя генiяльнаго человека. Однакожъ мечта мечтой, а дело деломъ. Мечта Карамзина ехать въ Лейпцигъ для усовершенствованiя себя въ наукахъ не осуществилась потому вероятно, что родня и мненiе людей, дорожившихъ его счастьемъ, требовали карьеры: а какова могла быть карьера безъ службы? Если теперь мненiе большинства считаетъ службу почему-то обязательной для всякаго молодого человека, то чтожъ сказать о тогдашнемъ времени? По настоянiю вероятно отца, Карамзинъ вступилъ въ военную службу. При определенiи въ преображенскiй полкъ онъ познакомился съ Иваномъ Ивановичемъ Дмитрiевымъ, личностью замечательной, находившейся въ долгихъ связяхъ съ нимъ и имевшей на него огромное влiянiе. - Говорятъ, что скоро выйдетъ въ светъ переписка Дмитрiева съ Карамзинымъ. Мы очень жалеемъ, что не имели ее предъ руками при составленiи настоящей статьи. Объ интересе и важности этихъ писемъ можно судить уже по тому одному, что оба они были очень короткими друзьями и вероятно въ ихъ переписке можно встретить откровенныя сужденiя объ окружавшемъ ихъ люде и техъ замечательныхъ событiяхъ, свидетелями которыхъ они были. А ведь съ какими они не встречались людьми и какихъ важныхъ, величавыхъ событiй не были свидетелями! Лишонные такого важнаго пособiя при определенiи характера ихъ взаимныхъ отношенiй, мы и не можемъ сказать чтó собственно связывало этихъ людей; вероятно, какъ и всегда - единство убежденiй, хотя литературная деятельность Дмитрiева стоитъ особнякомъ отъ деятельности Карамзина и его школы. Землячество? такъ какъ Дмитрiевъ тоже былъ уроженецъ симбирской губернiи, и чуть ли не изъ одного уезда? Но одно землячество бываетъ сильнымъ связывающимъ элементомъ между людьми совсемъ другого рода, чемъ какими были Карамзинъ и Дмитрiевъ.

Но разумеется тогдашняя военная служба не могла быть по душе Карамзину. Его подготовка всего менее была военная. Поэтому лишь только умеръ отецъ, онъ вышелъ въ отставку и отправился на родину, въ Симбирскъ. Какъ человекъ умный, бывавшiй въ свете, Карамзинъ поставилъ себя на хорошую ногу въ провинцiальномъ обществе. "Я нашолъ его - пишетъ Дмитрiевъ - играющимъ ролю надежнаго на себя светскаго человека: решительнымъ за вистовымъ столомъ, любезнымъ и занимательнымъ въ дамскомъ кругу и политикомъ предъ отцами семейства, которые хотя и не привыкли слушать молодежь, но его слушали." Очевидно Карамзинъ уже въ эту молодую пору своей жизни понялъ несколько искуство жить въ свете: для всехъ быть всемъ, - искуство, очень сильно пригодившееся ему въ его последующей жизни. Можетъ-быть онъ бы и остался въ Симбирске навсегда, снискавъ въ потомстве среда, съ такимъ удобствомъ заедающая (мы говоримъ это вовсе не въ ироническомъ смысле) самыхъ лучшихъ нашихъ людей въ теперешнее время, заела бы и его. Покрайней-мере нетъ причинъ полагать, чтобъ развитiе Карамзина не остановлено было продолжительнымъ вистомъ и продолжительнымъ политическимъ обхожденiемъ съ отцами семействъ. Однако случайное обстоятельство спасло его и не дало безъ толку погибнуть далеко не дюжинной силе.

Это было новиковское "Дружеское ученое общество", вытянувшее Карамзина изъ симбирской глуши. "Дружеское общество" очень замечательный фактъ въ нашей исторiи. Оно показываетъ, что лишь только появилась какая-нибудь возможность действовать на Руси порядочнымъ людямъ, хорошiе люди всегда являлись, и смотря по обстоятельствамъ, по мере своихъ силъ и способностей, приносили посильную помощь обществу. Оно было результатомъ умственнаго движенiя, охватившаго наше общество въ царствованiе Екатерины II. Ведь къ этому времени принадлежитъ то развитiе сатиры въ нашей литературе, которое ставитъ ее чуть не выше современной нашей сатиры. Конечно, литературе нашей никогда не удавалось поднимать вопросы такъ глубоко, какъ она считала бы то нужнымъ; темъ неменее уже стали и тогда пробиваться въ ней вопросы, причины которыхъ, по мненiю высокаго автора "Былей и небылицъ", заключались въ такъ называемомъ тогда вольномыслiи, котораго чуждались наши предки. Мало того, такая энергичная и образованнейшая личность, какою былъ Новиковъ, указывала обществу и положительные идеалы. Не для одного легкаго и прiятнаго чтенiя Новиковъ затеялъ изданiе своей "Россiйской вивлiофики": такимъ изданiемъ онъ указывалъ тогдашнему русскому человеку, какимъ мощнымъ духомъ, свежестью веяло отъ древней непочатой жизни народной, и въ чемъ следовательно нужно искать причинъ бездушiя и затхлости тогдашней среды. Въ самомъ мистицизме Новикова и вообще его общества лежала действительно живая по тогдашнему времени потребность внести новые мотивы въ жизнь и вытеснить ими изжившiе, внесенные въ жизнь грубыми и эгоистичными инстинктами. Принципы "Дружескаго общества" действительно были потребностью лучшей части тогдашняго общества: это доказывается уже темъ, что оно нашло себе большое число членовъ и въ провинцiяхъ. Цель его действительно была въ высшей степени высокая и благородная: общество поставило себе задачею распространять въ большинстве истинные взгляды на воспитанiе, издавать общеполезныя переводныя и оригинальныя книги, приготовлять хорошихъ русскихъ учителей. Оно искало въ глуши даровитыхъ молодыхъ людей и предлагало имъ принимать участiе въ трудахъ общества или на его счетъ продолжать образованiе. Такимъ-то образомъ и Карамзинъ, по приглашенiю И. П. Тургенева, одного изъ членовъ общества, попалъ къ Новикову въ Москву.

такую даровитую личность, какъ Карамзинъ. По прибытiи его въ Москву Новиковъ поместилъ его въ нанятомъ имъ для себя доме близъ Меншиковской башни. Жизнь въ такомъ образованномъ кругу разумеется чрезвычайно благотворно действовала на впечатлительную и богатую молодую натуру. Здесь Карамзинъ познакомился съ сочиненiями деистовъ и матерьялистовъ. Какъ видно, общество не считало лишнимъ знакомить молодыхъ людей съ сочиненiями своихъ противниковъ, даромъ что матерьялисты были главными врагами, противъ которыхъ оно боролось. Какъ будилась мысль въ молодыхъ головахъ, какимъ нравственнымъ мученiемъ сопровождалось появленiе въ нихъ скептицизма, это показываетъ письмо къ Карамзину одного изъ даровитейшихъ и самыхъ симпатичныхъ молодыхъ людей, состоявшихъ въ близкихъ связяхъ съ обществомъ. Вотъ что пишетъ къ нему Петровъ: "Вопросы: что я есмь? и что я буду? всего меня занимаютъ, и бедную мою голову, праздностью разслабленную, кружатъ и въ большое неустройство приводятъ." Въ обществе же Карамзинъ нашолъ себе и первыя литературныя работы. Подъ руководствомъ такихъ опытныхъ въ литературномъ деле людей, каковъ Новиковъ, онъ приготовилъ себя къ литературной и ученой деятельности. На первый разъ эта работа была переводческая. По порученiю "Дружескаго общества" Карамзинъ перевелъ поэму Галлера о происхожденiи зла, несколько статей для изданiя "Беседы съ Богомъ, или размышленiя на каждый день года" и несколько статей для "Детскаго чтенiя".

Здесь кстати мы скажемъ все что намъ известно объ отношенiи Карамзина къ "Дружескому обществу", чтобъ затемъ уже не возвращаться къ этому предмету. Въ 1792 году Новиковъ былъ посаженъ въ Шлиссельбургскую крепость. Объ этомъ Карамзинъ расказываетъ въ своей "Записке", явившейся теперь въ светъ въ числе "неизданныхъ сочиненiй" следующее:

"Около 1785 года онъ вошолъ въ связь по масонству съ берлинскими теософами и сделался въ Москве начальникомъ такъ-называемыхъ мартинистовъ, которые были суть) ничто иное какъ : толковали природу и человека, искали таинственнаго смысла въ ветхомъ и новомъ завете, хвалились древними преданiями, унижали школьную мудрость и проч., но требовали истинныхъ христiанскихъ добродетелей отъ учениковъ своихъ, не вмешивались въ политику и ставили въ законъ верность къ государю. Ихъ общество, подъ именемъ масонстваложи; выходили книги масонскiя, мистическiя, наполненныя загадками. Въ тоже время Новиковъ и друзья его на свое иждивенiе воспитывали бедныхъ молодыхъ людей, учили ихъ въ школахъ, въ университетахъ, вообще употребляли немалыя суммы на благотворенiя. Императрица, опасаясь вредныхъ тайныхъ замысловъ сего общества, видела его успехи съ неудовольствiемъ; сперва только шутила надъ заблужденiемъ умовъ и писала комедiи, чтобы осмеивать оное, после запретила ложи; но зная, что масоны не перестаютъ работать или теософистскихъ масоновъ, славный архитекторъ Баженовъ, писалъ изъ С. Петербурга къ своимъ московскимъ друзьямъ, что онъ, говоря о масонахъ съ тогдашнимъ великимъ княземъ Павломъ Петровичемъ, удостоверился въ его добромъ о нихъ мненiи. Государыне вручили это письмо. Она могла думать, что масоны или мартинисты желаютъ преклонить къ себе великаго князя. 2) Новиковъ во время неурожая роздалъ много хлеба беднымъ земледельцамъ. Удивлялись его богатству, незная, что деньги на покупку хлеба давалъ Новикову г. Походяшинъ, масонъ, который имелъ тысячъ шестьдесятъ дохода, и по любви къ благодеянiямъ въ сей годъ разорился. 3) Новиковъ велъ переписку съ прусскими теософами, хотя и не политическую, въ то время когда нашъ дворъ былъ въ явной непрiязни съ берлинскимъ. Сiи случаи, французская революцiя и излишнiя опасенiя московскаго градоначальника решили судьбу Новикова: его взяли въ тайную канцелярiю, допрашивали и заключили въ Шлиссельбургской крепости, неуличеннаго действительно ни въ какомъ государственномъ преступленiи, но сильно подозреваемаго въ намеренiяхъ вредныхъ для благоустройства гражданскихъ обществъ. Главное именiе Новикова состояло въ книгахъ; ихъ конфисковали и большую часть сожгли (то-есть все мистическiя)."

Если сообразить, что приведенное место находится въ записке, которою Карамзинъ хотелъ обратить всемилостивейшее вниманiе на семейство Новикова, то станетъ понятно, почему Карамзинъ не говоритъ о деле съ совершенной ясностью. Покрайней-мере изъ этой любопытной записки видно, что общество закрыли по подозренiю въ политическихъ замыслахъ; Новиковъ, какъ глава и вожатай его, былъ посаженъ въ Шлиссельбургскую крепость. Но какимъ же образомъ Карамзинъ уцелелъ? Былъ ли ему допросъ, какъ многимъ другимъ мистикамъ? Изъ словъ Бантышъ-Каменскаго видно, что какiя-то подлинныя речи Карамзина были въ рукахъ государыни. По словамъ того же Бантышъ-Каменскаго, "намеренiя Карамзина были самыя чистыя, какъ душа его: исполненный доброты и чувствительности, онъ чтилъ религiю и нравственность съ благоговенiемъ, потому и не пострадалъ во время высылки мартинистовъ при императрице Екатерине". У него же есть довольно характеристическое замечанiе, что Николай Михайловичъ устранилъ себя навремя отъ общества. Какъ бы то нибыло, только это устраненiе отъ масоновъ произошло не оттого, чтобы онъ разошолся въ убежденiяхъ, а просто по чувству самосохраненiя: онъ удалился отъ него, когда виделъ, что дело можетъ кончиться довольно плохо. А можетъ-быть политическiя его убежденiя и действительно не требовали такихъ действiй, каково было действiе Новикова, посаженнаго за то въ Шлиссельбургскую крепость. Карамзинъ уже зналъ къ этому времени искуство плавать по морю житейскому... Но когда сочувствiе къ обществу было безопаснымъ, Карамзинъ вовсе не скрывалъ его. Это доказываетъ уже его записка о Новикове. На это же указываетъ и фактъ, приведенный къ статье г. Тихомирова "Четыре года изъ жизни Карамзина" ("Рус. Вестн." No 4). Проездомъ въ Петербургъ Карамзинъ зашолъ къ Новикову, проживавшему въ Тихвинскомъ. Въ немъ сохранилось еще доброе воспоминанiе о человеке, посвятившемъ свою жизнь благу народа, уваженiе къ человеку; чуть не головой своей пожертвовавшему за свои убежденiя. Притомъ - и это самое главное - Карамзинъ состоялъ въ частой переписке съ Новиковымъ.

Но собственно литературная деятельность Карамзина началась после прiезда его изъ-заграницы. Онъ возвратился осенью 1790 г. изъ-заграницы. Къ этому времени онъ былъ уже некоторой звездой въ литературномъ мiре. Покрайней-мере самъ онъ сознавалъ силы свои для какого-нибудь честнаго труда. Полуторалетнее пребыванiе его за границею разумеется не могло пройти даромъ для такой даровитой личности. Онъ многое посмотрелъ, хотя можетъ-быть не успелъ понять и усвоить все громадное количество виденнаго и слышаннаго, на что мы имеемъ доказательства. Темъ неменее въ числе тогдашнихъ деятелей онъ могъ себя считать далеко не последнимъ: на молодого человека уже стали обращать вниманiе. Въ числе знакомыхъ его мы теперь находимъ между прочимъ и Державина, въ свое время считавшагося литературною звездой первой величины. Къ военной или гражданской службе онъ не чувствовалъ большого расположенiя, подготовка его была совсемъ иная. Такъ какъ Карамзинъ уже имелъ успехъ на литературномъ поприще, то онъ и избралъ для себя литературное поприще.

Съ совета и одобренiя Державина Карамзинъ предпринялъ изданiе "Московскаго журнала". Сотрудниками его въ этомъ случае были Державинъ, Херасковъ и Дмитрiевъ. Впрочемъ главный трудъ составленiя книжекъ журнала лежалъ на самомъ редакторе. Неимея дельныхъ сотрудниковъ, онъ долженъ былъ самъ переводить все лучшiя статьи изъ иностранныхъ журналовъ, а иногда делать извлеченiя и сокращенiя изъ иностранныхъ книгъ. Планъ "Московскаго журнала" былъ следующiй: сначала помещались произведенiя поэзiи, затемъ следовали небольшiе расказы, анекдоты, "Письма русскаго путешественника", жизнеописанiя знаменитыхъ современниковъ, иностранныхъ ученыхъ и литераторовъ. Мы не станемъ разбирать частей журнала, скажемъ только кое-что о некоторыхъ въ немъ помещенныхъ произведенiяхъ Карамзина, въ свое время наделавшихъ много шуму. Это прежде всего "Письма русскаго путешественника" и небольшiя повести его: "Бедная Лиза", "Прекрасная царевна и счастливый карло", "Наталья боярская дочь".

"Письма русскаго путешественника" въ свое время произвели фуроръ; публика прочла ихъ съ жадностью. Действительно что-то новое слышалось въ этомъ живомъ, веселомъ расказе о разныхъ заморскихъ диковинкахъ. Приученная къ тяжолому ломоносовскому языку, она съ наслажденiемъ встретила легкую карамзинскую речь, построенную на французскiй ладъ. Прибавьте къ этому важность тогдашнихъ французскихъ событiй, о которыхъ ходили самые разнообразные слухи, которые еще более увеличивали въ русской публике интересъ къ месту, где происходили важныя событiя. Глубины взгляда на европейскую жизнь разумеется въ нихъ нечего искать. Авторъ быть-можетъ самъ еще не доросъ тогда до глубокаго пониманiя западной цивилизацiи. Въ немъ было какое-то глубокое чутье чего-то великаго въ этой чужестранной жизни, но охватить ее однимъ цельнымъ взглядомъ и представить въ своихъ запискахъ онъ не могъ. Напримеръ при свиданiи въ Кенигсберге съ Кантомъ Карамзинъ съ полчаса говорилъ съ нимъ о путешествiяхъ, о Китае, объ открытiи новыхъ земель. Какъ видно, оба они удовольствовались простымъ светскимъ разговоромъ. А чтó записано имъ изъ разговора съ Кантомъ о нравственной природе то известно, что тамъ собственно кантовскаго ничего нетъ: тутъ есть только нравственныя сентенцiи, которыми вероятно Кантъ спешилъ поскорей отделаться отъ , какъ рекомендовался ему Карамзинъ. Тоже было у него и съ Платнеромъ, професоромъ эстетики въ лейпцигскомъ университете. Да и вообще самые разговоры его съ германскими и французскими учеными более полны взаимныхъ комлиментовъ, чемъ какихъ-нибудь дельныхъ мыслей. Читая ихъ такъ и видишь, что Карамзина влекло къ нимъ простое любопытство, желанье посмотреть на нихъ, чтобъ потомъ иметь удовольствiе записать о своихъ визитахъ. Мы не говоримъ уже о томъ, что Карамзинъ вовсе не занимался обществомъ, людьми, среди которыхъ путешествовалъ. Въ то время какъ онъ былъ въ Париже, на глазахъ у наго совершались величайшiя историческiя событiя: при немъ происходило образованiе департаментовъ, организацiя административныхъ и муниципальныхъ властей, решительныя меры правительства относительно улучшенiя финансовъ; тогда говорилъ свои речи знаменитый Мирабо, результатомъ которыхъ всегда бывало столько шуму и толковъ въ Париже. Но о всемъ этомъ онъ ни полслова: его вниманiе привлечено было тогдашней французской академiей. Въ одномъ изъ парижскихъ писемъ 1790 года Карамзинъ после разныхъ похвалъ Людовику XVI пишетъ:

"Народъ есть острое железо, съ которымъ играть опасно, а революцiи - отверстый гробъ добродетели и для самаго злодейства. Всякое гражданское общество, веками утвержденное, есть святыня для добрыхъ гражданъ, и въ самомъ совершеннейшемъ надобно удивляться чудесной гармонiи, благоустройству порядка. Утопiя будетъ всегда мечтою добраго сердца, или можетъ исполниться неприметнымъ действiемъ времени посредствомъ медленныхъ, но верныхъ, безопасныхъ успеховъ разума, просвещенiя, воспитанiя, добрыхъ нравовъ. Когда люди уверятся, что для собственнаго ихъ счастiя добродетель необходима, тогда настанетъ векъ златой и во всякомъ правленiи человекъ насладится мирнымъ благополучiемъ жизни. Всякiя же насильственныя потрясенiя гибельны и каждый бунтовщикъ готовитъ себе эшафотъ. Предадимъ, друзья мои, предадимъ себя во власть провиденiя. Оно конечно имеетъ свой планъ, и въ его руке сердце государей - и довольно... Легкiе умы думаютъ, что все легко; мудрые знаютъ опасность всякой перемены и живутъ тихо."

Читая эти строки вы видите, что движенiе осуждается имъ вовсе не вследствiе какого-нибудь яснаго, установившагося принципа, определеннаго взгляда на жизнь: вовсе нетъ, - осуждается просто потому, что Карамзинъ думалъ о немъ какъ о нарушителе всякаго порядка, посягательстве на веками утвержденную святыню для добрыхъ гражданъ. Притомъ упоминанiе объ эшафотахъ прямо указываетъ на то, что онъ смотритъ на движенiе какъ на дело потерянное. Мы вовсе не осуждаемъ Карамзина за то, что онъ не придавалъ большого значенiя этому движенiю, и если придалъ, то противное действительному. Мы говоримъ только какъ было дело и если угодно, для объясненiя прибавимъ, что Карамзину почти неоткуда было взять верныхъ объ этомъ сведенiй. Въ Россiи въ это время уже было обращено зоркое вниманiе на все что могло распространять какiе-нибудь вредные слухи. Въ Германiи тоже, если не въ большей степени. А во Францiи, среди разгара страстей для человека совсемъ незнакомаго съ чемъ-нибудь подобнымъ въ своей жизни, конечно движенiе должно было показаться чемъ-то аномальнымъ, безцельнымъ. Не забудемъ еще и того, что какъ-видно Карамзинъ вовсе и не хотелъ сделать свои письма чемъ-нибудь действительно поучительнымъ для публики. Его цель была просто доставить легкое и прiятное чтенiе. "Много неважнаго, - пишетъ онъ въ своемъ предисловiи къ письмамъ, - мелочи, соглашаюсь; но если въ ричардсоновыхъ, фильдинговыхъ романахъ безъ скуки читаемъ мы напримеръ, что Грандисонъ всякiй день пилъ чай съ любезной миссъ Биронъ, что Томъ-Джонсъ спалъ ровно семь часовъ въ такомъ-то сельскомъ трактире, то для чего же путешественнику не простить некоторыхъ бездельныхъ подробностей?.. А кто въ описанiи путешествiй ищетъ однихъ статистическихъ и географическихъ сведенiй, тому вместо сихъ писемъ советую читать бюшингову географiю." Карамзинъ не могъ незнать, что его письма будетъ читать такое большинство, которому въ тысячу разъ прiятней будетъ знать, когда где пьютъ чай, какiе где дома, зданiя, какъ где обедаютъ, чемъ какое-нибудь сведенiе о жизни "Письма" конечно потеряли теперь всякое значенiе, особенно въ виду прекрасныхъ путевыхъ записокъ множества нашихъ путешественниковъ, которые глубже поднимали вопросы о жизни запада.

Еще более временное значенiе въ литературе имели повести Карамзина, которыми, какъ и упомянутыми выше "Письмами", наши историки литературы открываютъ новый, такъ-называемый романтическiй перiодъ. Что общество было уже настроено къ принятiю новаго литературнаго мотива, это не подлежитъ сомненiю. На это указываетъ уже тотъ самый фактъ, что повести Карамзина, "Бедная Лиза" напримеръ, подобно "Письмамъ русскаго путешественника" произвели огромное впечатленiе на публику. Ведь то только литературное произведенiе производитъ впечатленiе на общество, которое хорошо выражаетъ еще невыраженныя потребности общества, вноситъ что-нибудь новое въ общественное сознанiе. Незаслужонныхъ успеховъ, собственно-то говоря, не бываетъ никогда, да и не можетъ быть. Положимъ известное литературное явленiе слабо, фальшиво въ своемъ тоне, въ основномъ мотиве выражаетъ только минутные, временные интересы; но если пользуется успехомъ, то успехъ этотъ не можетъ уже быть незаслужоннымъ. Значитъ есть же въ немъ что-нибудь затрогивающее общество, пусть будетъ это даже фальшивое. Скорее всего вина ляжетъ тогда на самое общество, потомучто оно настолько не выросло, чтобъ понимать эту фальшивость, дотого еще не доросло, что еще восхищается ею. Точно также было и съ новымъ мотивомъ, внесеннымъ въ нашу литературу повестями Карамзина. Возьмемъ напримеръ расказъ "Бедную Лизу". Какое бедное содержанiе и какъ бледны въ ней герои! Московскiй баринъ влюбляется въ бедную, хорошенькую крестьянку Лизу, обольщаетъ ее и оставляетъ. Лиза, чувствительная девушка, не можетъ пережить обмана и бросается въ прудъ. Ведь если судить о повести съ точки зренiя теперешней критики, такъ такому расказу не нашлось бы места и въ "ерунде" г. Камбека. Между темъ по этой Лизе плакала и хныкала чуть ли не вся читающая публика; впечатленiе дотого было сильно, что многiя искали ея могилы въ окрестностяхъ Симонова монастыря, где, по словамъ расказа, она была погребена. Между темъ если сообразить, что ведь мотивъ, прiемъ, содержанiе, все въ Лизе было новымъ для публики, то становится понятнымъ тогдашнiй восторгъ публики. Прежнее классическое направленiе въ литературе страхъ какъ надоело публике. Классицизмъ и во Францiи не удался. Наряду съ прекрасными, и то более по частностямъ отделки, произведенiями Корнеля, Расина шли самые плохiе вирши пiитовъ, въ произведенiи которыхъ только и было классическаго, что они хотели кому-то въ чемъ-то подражать. Представьте же себе, чемъ должны были быть плохiе вирши нашихъ русскихъ неудавшихся пiитовъ-классиковъ, подражавшихъ французскимъ лжеклассикамъ; какъ должны были смешно выглядывать у насъ все эти россiйскiе Корнели и Расины. Говорятъ обыкновенно, что весьма мало было читателей въ до-карамзинской литературе. Фактъ совершенно понятный. Нельзя предположить, чтобъ въ целомъ обществе окончательно вымеръ здравый смыслъ, чтобъ окончательно заглохла въ немъ наклонность просто, безъискуственно относиться къ жизни. Между темъ литература становилась на ходули, не обращала вниманiя на жизнь и служила какимъ-то искуственнымъ орудiемъ искуственныхъ интересовъ. Могли ли иметь такiя , мертвыя произведенiя какой-нибудь интересъ для большинства русской публики? Разумеется они имели успехъ и читались только самими же тогдашними литераторами, неисправимо уже заеденными классицизмомъ. Зато лишь только литература обратилась къ жизни, напримеръ въ самую лучшую эпоху деятельности Новикова, когда у насъ распространились сатирическiе журналы, - масса читающей публики чрезвычайно увеличилась. Здесь мы должны обратить вниманiе еще вотъ на какое обстоятельство. Тогдашнiй успехъ карамзинскихъ повестей, намъ кажется, именно обусловливался предварительнымъ развитiемъ сатирическихъ журналовъ. Какъ известно, после того какъ въ нихъ начали почасту появляться факты "вольномыслiя, чуждаго нашихъ предковъ", кругъ предметовъ для сатиры сталъ более и более суживаться. Все сатирическiе журналы мало-помалу стали прекращаться. Но какъ здоровый, живучiй элементъ литературы, сатира произвела сильное влiянiе на развитiе общества. После того какъ появилось въ литературе кое-что стоющее вниманiя, масса читателей возрасла, да и вкусъ ужь несколько поизбаловался у ней. Россiйскiе Вольтеры и Расины уже не производили на нее впечатленiя; общество, развившееся подъ влiянiемъ более здоровой литературы, очевидно требовало чего-нибудь более живого, более близкаго къ жизни, чемъ классицизмъ. Вотъ оно и кинулось съ восторгомъ на новые расказы, потомучто въ нихъ было действительно что-то новое, что-то более живое.

на западъ какъ на своего учителя, общество, естественно, чрезвычайно интересовалось новымъ тогда романтическимъ элементомъ въ литературе, темъ более что победа ясно клонилась на сторону сантиментальныхъ романтиковъ. Поколенiе, современное Карамзину, воспиталось подъ влiянiемъ этихъ "новыхъ пророковъ". Оно и встретило съ радостью своего родного пророка.

А что именно Карамзинъ выступилъ съ новымъ словомъ, внесъ новый мотивъ въ литературу, такъ этимъ доказывается только то, что онъ действительно былъ по развитiю лучшiй человекъ изъ своего поколенiя. Какъ мы уже говорили, онъ воспитался подъ влiянiемъ Новикова и его общества, въ которомъ действительно были сосредоточены тогда лучшiя умственныя силы наши. Владея развитымъ умомъ, имея на глазахъ своихъ попытки къ здоровой деятельности, порывы къ удовлетворенiю насущныхъ, современныхъ потребностей общества, онъ не могъ не видеть, что въ нашей лжеклассической литературе действительно есть что-то фальшивое, не то покрайней-мере, чтó нужно было обществу. Одаренный отъ природы чувствительною и мягкою натурою, следовательно способный ценить и увлекаться всемъ патетическимъ, онъ не могъ не проникнуться глубоко идеями Руссо. Онъ не могъ не вздыхать по той простоте, въ измене которой укорялъ женевскiй учитель современную ему цивилизацiю, о той близости къ природе, о которой онъ же говорилъ съ такимъ пафосомъ.

Но о томъ почему именно русская литература въ лице Карамзина увлеклась немецко-французской сантиментальностью, стала чуждою духу русскаго человека, где лежали глубокiя причины этого новаго, но вовсе не народнаго литературнаго мотива, - объ этомъ мы поговоримъ при общей оценке литературной деятельности Карамзина. А теперь снова продолжимъ свою короткую летопись.

"Московскiй журналъ" продолжался недолго. Чтó помешало Карамзину продолжать его - достоверно неизвестно. Можетъ-быть срочная журнальная работа, лежавшая по недостатку сотрудниковъ главнымъ образомъ на немъ самомъ, надоела ему. А можетъ-быть и другое обстоятельство, вовсе отъ него независевшее, темъ более что скучая срочной работой и по этой причине прекративъ изданiе журнала, онъ не сталъ бы впоследствiи издавать "Вестникъ Европы". Въ последней книжке Карамзинъ говорилъ, что "онъ станетъ разбирать архивы древнихъ литературъ, и что въ часы досуга своего онъ намеренъ издавать въ маленькихъ тетрадкахъ, подъ именемъ напримеръ Аглаи, одной изъ любезныхъ грацiй." "Аглаю" еще можно назвать въ некоторомъ роде продолженiемъ "Московскаго журнала". Тамъ помещены "Письма русскаго путешественника", "Островъ Борнгольмъ", "Цветокъ на гробе моего Агатона" - прозаическая элегiя по случаю смерти Петрова, друга Карамзина и товарища по изданiю "Детскаго чтенiя". Но съ 1796 г. по 1800 его литературная деятельность попреимуществу, даже можно-сказать исключительно обратилась на переводы. Въ это время онъ переводилъ статьи различнаго содержанiя изъ сочиненiй образцовыхъ писателей древнихъ и новыхъ и издалъ въ 1798 году "Пантеонъ иностранной словесности". Вероятно причинъ этого нужно искать въ тогдашнихъ слишкомъ неблагопрiятныхъ условiяхъ для литературной деятельности. Карамзинъ за это время действительно подвергался серьозной опасности. Кто-то (подлиннаго имени мы незнаемъ) изъ недоброжелателей Карамзина, старавшiйся всячески повредить ему, сделалъ на него доносъ, стараясь представить его человекомъ вреднымъ для правительства, безбожникомъ. "Знаешь ли ты Карамзина?" спросилъ императоръ Павелъ дежурнаго своего генералъ-адъютанта Ростопчина, давая ему прочесть полученный доносъ. "Знаю - отвечалъ Ростопчинъ - съ отличной стороны по сочиненiямъ его и не узнаю въ этомъ сочиненiи." - "Я ожидалъ этого, - продолжалъ императоръ Павелъ, - ибо мне известенъ доноситель; вотъ и решенiе мое." При этихъ словахъ доносъ былъ брошенъ въ каминъ. За недостаткомъ серьозной деятельности Карамзинъ поневоле долженъ былъ убивать время на пустяки. Въ одномъ изъ писемъ его за это время къ брату Василью Михайловичу онъ пишетъ изъ Москвы: "О себе скажу вамъ, что я живу попрежнему, езжу изъ дома въ домъ, играю въ бостонъ и проч. Ни въ какую зиму не бывало въ Москве такого множества баловъ, какъ ныне; все жалуются на недостатокъ въ деньгахъ, но между темъ везде видна роскошь."

Съ восшествiя на престолъ Александра I обстоятельства, какъ известно, поизменились. При новомъ духе и порядкахъ въ царствованiе Александра I, въ 1802 году начались "Новости русской литературы", "С. Петербургскiй Меркурiй" - последнiй журнальный подвигъ И. А. Крылова, нашего знаменитаго баснописца. Въ томъ же году Панкратiй Сумароковъ, возвратившись изъ Сибири (тамъ онъ издавалъ "Иртышь, превращающiйся въ Ипокрену"), началъ издавать, живя самъ въ своей подмосковной деревне, "Журналъ прiятнаго, любопытнаго и забавнаго чтенiя." Въ тотъ же годъ началось изданiе журналовъ: "Корифей или ключъ литературы" - подъ редакцiею Голинковскаго, и "Новости русской литературы", подъ редакцiей Саницкаго и Победоносцева. Считая съ "Вестникомъ Европы" Карамзина, въ одинъ годъ явилось пять журналовъ. И это вовсе не случайное явленiе. Какъ известно, подобный же фактъ повторился и въ новейшее время. После почти пятилетней праздности или незначительной деятельности Карамзинъ, при более благопрiятныхъ условiяхъ, возвратился къ своему журнальному поприщу. И. И. Поповъ, содержатель московской университетской типографiи предложилъ Карамзину редакцiю "Вестника Европы". Этотъ журналъ представлялъ невиданную до того вещь на Руси. Къ литературному отделу между прочимъ присоединился и политическiй. Мы не станемъ разбирать литературнаго отдела журнала, потомучто по характеру своему онъ подходитъ къ "Московскому журналу". Но о политическомъ отделе стоитъ сказать кое-что, потомучто любопытно знать какiе были результаты первой попытки ввести въ наши журналы политическiя воззренiя. Матерьяловъ для нихъ въ тогдашнее время было чрезвычайно много. То время было замечательно по громадности и быстроте событiй. Карамзинъ (онъ писалъ политичекiя статьи) повозможности отзывался на событiя. Разсматривая духъ статей, политическiя убежденiя, которыя выражаются въ нихъ, мы видимъ уже задатки техъ воззренiй, до какихъ дошолъ Карамзинъ въ старческую эпоху своей жизни. Незнаемъ съ этого ли времени начался поворотъ въ убежденiяхъ Карамзина. Вероятно ничтожество результатовъ, къ которымъ въ конце концовъ пришло французское движенiе, уже возбудили къ этому времени реакцiю въ душе Карамзина. Съ другой стороны нельзя не предположить, что пять летъ, протекшiя съ 1796 по 1800 годъ, научили его благоразумiю. Въ статье: "Прiятные виды, надежды и ожиданiя нынешняго времени" онъ говоритъ:

"Революцiя объяснила идеи: мы увидели, что гражданскiй порядокъ священъ даже въ самыхъ местныхъ или случайныхъ недостаткахъ своихъ, что власть его есть для народовъ не тиранство, а защита отъ тиранства, что разбивая сiю благодетельную эгиду, народъ делается жертвою ужасныхъ бедствiй, которыя несравненно злее всехъ злоупотребленiй власти; что самое турецкое правленiе лучше анархiи, которая всегда бываетъ следствiемъ государственныхъ потрясенiй; что все смелыя теорiи ума, который изъ кабинета хочетъ предписывать новые законы нравственному и политическому мiру, должны остаться въ книгахъ вместе съ другими более или менее любопытными произведенiями остроумiя; что учрежденiя древности имеютъ магическую силу, которая не можетъ быть заменена никакою силою ума; что одно время и благая воля законныхъ правительствъ должны исправить несовершенства гражданскихъ обществъ, и что съ сею доверенностью къ действiю времени и къ мудрости властей должны мы, честные люди, жить спокойно, повиноваться охотно и делать всевозможное добро вокругъ себя."

желанье представлять въ наивыгоднейшемъ свете старые порядки, противъ которыхъ преимущественно поднималось новое движенiе. Въ той же статье онъ такъ говоритъ о крепостномъ сословiи:

"Сельское трудолюбiе награждается ныне щедрее прежняго въ Россiи (а известно, что по случаю упадка курса цены на все поднялись), и чужестранные писатели, которые безпрестанно кричатъ, что земледельцы у насъ несчастливы, удивились бы, еслибъ они могли видеть ихъ возрастающую промышленость и богатство многихъ, видеть такъ называемыхъ рабовъ по самымъ нашимъ законамъ не есть тиранская и ограниченная. Россiйскiй дворянинъ даетъ нужную землю крестьянамъ своимъ, бываетъ ихъ защитникомъ въ гражданскихъ отношенiяхъ, помощникомъ въ бедствiяхъ случая и натуры: вотъ его обязанности! Зато онъ требуетъ отъ нихъ половины рабочихъ дней въ неделе: вотъ его право!"

Неправда ли, что чрезвычайно странно встречать подобныя тирады у ученика Новикова, въ сатирическихъ журналахъ котораго столько резкихъ выходокъ противъ бывшихъ злоупотребленiй помещичьяго права, который поднималъ, и безъ сомненiя поднялъ бы, еслибы только была какая-нибудь возможность, самый вопросъ о законности помещичьяго принципа? Карамзинъ писалъ после путевыхъ записокъ Радищева и главное после "объявленiя правъ человека" во Францiи. Чемъ объяснить все это? Намъ думается, что намеренной идеализацiей старыхъ порядковъ Карамзинъ старался обмануть себя самаго; не можетъ быть, чтобъ онъ искренно былъ убежденъ въ томъ, что наши тогдашнiе рабы процветали подъ сенью помещичьяго права. На глазахъ его происходили самыя отчаянныя попытки улучшить действительность, объявлена была старымъ порядкомъ война не на животъ, а на смерть, новые преобразователи не отступали ни предъ какими мерами, не пугались множества жертвъ. Но действительность-то повидимому вовсе не улучшилась, жертвы приносились безплодно. Современный человекъ продолжалъ страдать, какъ и прежде, если только не больше. А въ окончательныхъ результатахъ движенiе пришло къ очень неутешительной диктатуре Бонапарта. Зачемъ же, спрашивается, поднималась вся эта кутерьма, почему нарушили старый порядокъ, невыработавъ повидимому новаго? Современники, и въ томъ числе Карамзинъ, поражались преимущественно внешнимъ ходомъ тогдашнихъ событiй; на нихъ-то преимущественно обращали они свое вниманiе, - а на видъ-то прежде всего бросалась въ глаза грязная сторона движенiя, взболтавшаго все общество и вместе съ хорошими вещами выкинувшаго наверхъ много осадочной дряни. За неприглядной стороной внешнихъ событiй Карамзинъ и другiе не подметили или боялись подметить тотъ нравственный переворотъ, который совершался въ тогдашнихъ умахъ, не догадались приветствовать наступленiе царства более гуманныхъ идей. Свежiй духъ обвеялъ уже молодое поколенiе, - поколенiе Сперанскаго. Вотъ и обратились эти люди къ старому порядку, какъ единственному средству своего спасенiя, и пустились въ идеализацiю его, чтобы какъ-нибудь поддержать въ обществе его авторитетъ.

Съ другой стороны за это время въ самомъ Карамзине мы замечаемъ стремленiе углубиться въ новую, нетронутую имъ еще область - въ исторiю. Еще въ "Письмахъ русскаго путешественника" у Карамзина пробивается сознанiе, что у насъ почти нетъ исторiи. Для общества, оторвавшагося отъ почвы, на западе искавшаго себе идеаловъ, русская исторiя представлялась чемъ-то чрезвычайно скучнымъ, чемъ-то варварскимъ, недостойнымъ вниманiя образованнаго человека. До такой степени мы преобразовались тогда! Самъ Карамзинъ разделялъ тогда это общее увлеченiе западомъ. Въ техъ же письмахъ онъ мимоходомъ отстаиваетъ русскую исторiю, говоря, что при вкусе и таланте можно сделать и русскую исторiю прiятной, "можно  áкъ изъ Нестора, Никона и проч. могло выйти нечто привлекательное, сильное, достойное вниманiя нетолько русскихъ, но и чужестранцевъ... У насъ былъ свой Карлъ великiй - Владимiръ, свой Людовикъ XI - Iоаннъ IV, свой Кромвель - Годуновъ, и еще такой государь, которому нигде не было подобныхъ - Петръ-великiй." Какъ видно Карамзинъ защищаетъ не самостоятельный интересъ русской исторiи, а держится того же общепринятаго критерiя прiятности исторiи, и только подъ него подводитъ и свою русскую исторiю. На первый разъ его историческiя попытки ограничились мелкими произведенiями, неимеющими теперь никакого значенiя: таковы похвальное слово Екатерине - чрезвычайно напыщенный панегирикъ, Марфа-посадница, о тайной канцелярiи, о московскомъ мятеже въ царствованiе Алексея Михайловича и др. На этихъ вещяхъ Карамзинъ такъ-сказать пробовалъ себя. Теперь онъ уже задумывалъ сделать что-нибудь грандiозное въ жизни, задумывалъ оставить по себе какой-нибудь памятникъ въ потомстве. Онъ созналъ въ себе силы для созданiя целой русской исторiи. Какимъ образомъ Карамзинъ попалъ въ исторiографы - объ этомъ мы теперь и раскажемъ, потомучто фактъ этотъ довольно любопытенъ и указываетъ несколько на духъ и понятiя того времени; онъ же даетъ возможность понять, съ какими средствами Карамзинъ приступалъ къ труду и какiя принималъ (выражаясь юридическимъ терминомъ - tacito concessu) на себя при этомъ обязанности. Въ 1802 году Карамзинъ вздумалъ уже окончательно посвятить все свои труды русской исторiи. Онъ открылся въ своемъ намеренiи другу своему И. И. Дмитрiеву, который въ это время успевалъ уже на служебномъ поприще. Карамзинъ считалъ нужнымъ содействiе себе правительства, потомучто отказавшись отъ журнальныхъ трудовъ, онъ неимелъ бы средствъ къ содержанiю. Дмитрiевъ посоветовалъ ему написать въ Петербургъ и уверилъ его въ успехе. Карамзинъ написалъ письмо къ Михаилу Никитичу Муравьеву, бывшему тогда попечителемъ московскаго университета и товарищемъ министра. Какъ документъ очень любопытный, мы приводимъ его целикомъ въ примечанiи² европейскомъ значенiи, и его просьба отзывается настойчивымъ тономъ человека, требующаго себе чего-нибудь по неотъемлемому праву. Предложенiе Карамзина не было отвергнуто: его сделали исторiографомъ съ жалованьемъ по две тысячи рублей въ годъ.

На этомъ пункте прекращается восемнадцатилетняя литературная деятельность Карамзина и начинается ученая, историческая.

Мы не станемъ следить за учеными работами Карамзина. Мы можемъ только сказать, что онъ, взявшись за историческiй трудъ, всецело посвятилъ себя ему. Въ первые три года онъ почти безвыходно занимался чтенiемъ и разборомъ разныхъ историческихъ документовъ. За это время есть очень много его писемъ (впрочемъ еще неизданныхъ), въ которыхъ онъ проситъ разрешить ему доступъ въ те или другiя книгохранилища. Если сообразить, что историческiй матерьялъ до Карамзина былъ почти вовсе неразработанъ, то становится понятнымъ все необъятное количество самаго усидчиваго, терпеливаго труда, какого потребовала отъ него исторiя. Московскiя библiотеки были въ безпорядке, о каталогахъ и помину не было, критической разработки летописей и хронографовъ тоже не существовало, собранiя грамотъ тоже не было: оне были разсеяны по монастырямъ и архивамъ; иностранныхъ летописей и сказанiй иностранцевъ о Россiи тоже никто незналъ. Карамзинъ сразу долженъ былъ въ одно и тоже время сверять и сводить въ одно разныя сведенiя объ одномъ и томъ же происшествiи, критически разработать ихъ и изложить добытые факты въ стройномъ расказе. Онъ самъ долженъ былъ списывать некоторыя летописи и многiе другiе историческiе документы...

великая княгиня Екатерина Павловна, первый разъ встретившаяся съ нимъ въ грановитой палате. Мы потому говоримъ объ этомъ знакомстве, что оно имело чрезвычайно важные результаты. Екатерина Павловна была женщина очень умная и образованная. Карамзинъ часто и долго беседовалъ съ нею обо всемъ, что делалось тогда въ Россiи... А делалось чрезвычайно многое подъ влiянiемъ знаменитаго Сперанскаго. Тогда задумывались важные измененiя во всей государственной организацiи, и часть ихъ, самая слабая впрочемъ, приводилась въ исполненiе; тогда прежняя финансовая система заменена новою, более сообразною съ прогресомъ политико-экономическихъ понятiй, тогда затевали издать новые законы. Шуму эти преобразованiя делали чрезвычайно много; въ обществе ходило чрезвычайно много самыхъ разноречивыхъ толковъ. Несмотря на то, что Карамзинъ углубился въ свои историческiя работы, какъ-видно однакожъ - и онъ былъ задетъ такъ или иначе этимъ движенiемъ. Многiя изъ его замечанiй обратили на себя особенное вниманiе великой княгини и по ея совету и даже требованiю онъ изложилъ ихъ письменно. Между темъ въ 1811 году Александръ I, изъявивъ другу Карамзина Дмитрiеву, бывшему тогда министромъ юстицiи, желанiе ближе познакомиться съ своимъ исторiографомъ, велелъ пригласить его въ Тверь, куда въ это время отправлялся. Государь чрезвычайно ласково обошолся съ Карамзинымъ и тотъ прочелъ ему несколько отрывковъ изъ своей исторiи. Пользуясь темъ, великая княгиня передала Александру знаменитую записку Карамзина о старой и новой Россiи. На этой записке мы несколько остановимся.

Записка эта составляетъ для того времени очень замечательный фактъ. На нее можно смотреть какъ на отголосокъ той консервативной партiи, средоточiемъ которой была Москва. Своимъ тономъ, откровенностью и прямотою, съ какой высказывается въ ней мненiе о самыхъ важныхъ современныхъ государственныхъ преобразованiяхъ, она возбуждаетъ некоторое изумленiе въ насъ. Нельзя думать, чтобъ Карамзинъ решился, неимея никакой поддержки, "сметь свое сужденiе иметь". Вероятно онъ надеялся на авторитетъ Екатерины Павловны. А что записка очень резка и откровенна, такъ это доказывается темъ, что съ некоторой иронiей бросаетъ перчатку всемъ тогдашнимъ реформаторскимъ стремленiямъ. Какъ человекъ знающiй исторiю, особенно русскую, онъ делаетъ такое веское замечанiе вообще о преобразованiяхъ: "Спасительными уставами бываютъ единственно те, коихъ давно желаютъ лучшiе умы въ государстве и которые такъ-сказать предчувствуются народомъ, будучи ближайшимъ целебнымъ средствомъ на известное зло. Такъ какъ введенiе какого-нибудь порядка въ наше законодательство издавна было благочестивымъ желанiемъ правительства, то какъ известно, въ начале царствованiя Александра I была учреждена комиссiя составленiя законовъ. Колко посмеявшись надъ законодательными попытками первыхъ летъ XIX столетiя, Карамзинъ писалъ: "Опять новая декорацiя. Кормило законодательства въ другой руке. Обещаютъ скорый конецъ плаванiя и вечную пристань. Уже въ манифесте объявлено, что первая часть законовъ готова, что немедленно будутъ готовы и следующiя. Въ самомъ деле издаются две книжки, подъ именемъ проекта уложенiя. Чтоже находимъ? Переводъ наполеоновскаго кодекса!" При обсужденiи тогдашнихъ финансовыхъ меръ Карамзинъ замечалъ, что умножать государственные доходы новыми налогами - способъ весьма ненадежный, что напрасно объявили народу асигнацiи государственнымъ долгомъ и темъ привели его въ какое-то безпокойство и недоуменiе. Все возраженiя и упреки въ записке направлены были главнымъ образомъ противъ главнаго тогдашняго государственнаго деятеля нашего - Сперанскаго.

Если разсматривать безпристрастно дело, такъ Карамзинъ въ большей части своихъ замечанiй оказывается действительно правымъ. Тогдашняя деятельность Сперанскаго далеко не безупречна. Онъ хотелъ построить новый государственный механизмъ на французскiй ладъ; иныя реформы у него выходили слишкомъ незрелыми, недодуманными, явно противоречащими духу прочихъ учрежденiй. А главное - на деле приводилась въ исполненiе только самая слабейшая часть широкихъ плановъ и оттого выходили только измененiя названiй, а не самой сути дела. Но во имя ли действительно более глубокихъ либеральныхъ идей порицалъ Карамзинъ тогдашнiя преобразованiя? Потому ли, что у него въ виду были более соответствовавшiе новому духу планы преобразованiй? Вовсе нетъ. Въ записке проглядываетъ мысль, какъ-будто и ненужно вовсе касаться устарелаго государственнаго строя: онъ идеализируетъ царствованiе Екатерины, находя, что при ней прекрасно шли дела при прежнихъ колегiяхъ съ генералъ-прокуроромъ во главе. Онъ порицаетъ Сперанскаго во имя устарелыхъ принциповъ. Фактъ замечательный и трудно объяснимый! Сперанскiй и Карамзинъ принадлежали почти къ одному поколенiю (Сперанскiй родился 1772 г. 1 января, а Карамзинъ 1765 года). Оба они были одинакоко образованы и съ одинаковымъ блестящимъ умомъ. Отчего же, спрашивается Карамзинъ, не сумелъ подобно Сперанскому быть своего рода знаменiемъ времени, носителемъ его духа, его лучшихъ идей и верованiй? Карамзину еще более было шансовъ сделаться такимъ представителемъ, потомучто онъ былъ литераторомъ, следовательно уже по самой своей професiи долженъ былъ бы стоять впереди общества.

идеямъ. Изъ своихъ наблюденiй надъ всеми тогдашними переворотами онъ вынесъ глубокое недоверiе ко всемъ скорымъ преобразованiямъ... Голосъ людей, между которыми онъ вращался и которые подозрительно смотрели на всякое движенiе противъ старины, еще более укрепилъ въ немъ этотъ поворотъ къ консерватизму. Разумеется въ искренность идеализацiи его некоторыхъ вещей мы можемъ и не верить, потому особенно, что для такого ума, какой былъ у Карамзина, конечно видно было, что не все то золото, что блеститъ. Но что онъ искренно былъ убежденъ, что старое положимъ и несостоятельное въ некоторыхъ своихъ сторонахъ, было все-таки гораздо лучше затеваемаго новаго, что запутанность делъ при новыхъ порядкахъ перейдетъ въ безвыходность, и что поэтому онъ отдалъ свои симпатiи старому порядку, - въ этомъ нельзя сомневаться. Прибавьте къ этому, что Сперанскiй все-таки былъ моложе Карамзина почти на целыхъ семь летъ, следовательно въ немъ могло больше сохраниться энергiи для борьбы съ рутиной. А кто знаетъ, быть-можетъ не было ли очень естественнаго чувства зависти къ молодому семинаристу, захватившему власть, идолу современной молодежи, делавшему шумъ на все государство? Въ самомъ деле его замечанiя иногда отзываются мотивомъ личной какъ-будто вражды къ Сперанскому.

Карамзинъ за это время уже вступалъ въ эпоху зрелости, чуждую юношескихъ увлеченiй. "Привязанность моя къ императорской фамилiи - пишетъ онъ къ брату своему - должна быть безкорыстна; не хочу ни чиновъ, ни денегъ отъ государя. Молодость моя прошла, а съ нею и любовь къ мiрской суетности". Однакожъ чрезъ три месяца после этого заявленiя антипатiи къ чинамъ Карамзинъ получилъ орденъ Владимiра 3 степени, исходатайствованный ему Дмитрiевымъ, разумеется не безъ согласiя самого Карамзина. Въ 1812 году исторiографу дали чинъ колежскаго советника. Другихъ сведенiй, кроме такихъ офицiальныхъ, за эту эпоху его жизни нетъ. Да и вероятно она проходила тогда довольно монотонно и однообразно, какъ обыкновенная жизнь ученаго, посвятившаго себя всего какому-нибудь предмету.

Въ 1816 году Карамзинъ докончилъ первые свои восемь томовъ и прiехалъ изъ Москвы въ Петербургъ для представленiя ихъ государю и для печатанiя. Некоторыя отрывки читаны ему были еще прежде самимъ Карамзинымъ, некоторые листы государь бралъ самъ для прочтенiя. Въ неизданныхъ сочиненiяхъ и письмахъ много есть весьма любопытныхъ писемъ, относящихся къ этому времени. Карамзинъ былъ очень хорошо принятъ въ Петербурге. Онъ вращался тамъ въ аристократическомъ кругу и кажется очень былъ доволенъ темъ, что часто его зовутъ въ гости и везде онъ встречаетъ радушiе и любезную приветливость. Странно было бы конечно причинъ этой предупредительности искать въ уваженiи тогдашнихъ аристократовъ къ уму и ученымъ заслугамъ Карамзина. Вопервыхъ какъ ученый, Карамзинъ не былъ имъ известенъ, а къ литературной его славе вероятно аристократы не имели большой слабости. Дело въ томъ, что преданiя о меценатстве, о той литературной расе, которая постоянно искала себе какихъ-нибудь патроновъ и милостивцевъ, не успели еще вымереть въ кругу нашихъ знаменитостей, вельможъ, и вероятно они расположены были смотреть свысока на всехъ этихъ misêrables-писателей. Но Карамзинъ, хотя и принадлежалъ тоже къ числу литераторовъ, но находился въ особыхъ условiяхъ. Какъ мы видели, онъ былъ близокъ къ Екатерине Павловне; къ этому же времени онъ успелъ снискать себе хорошее мненiе у государя, императрицы Елизаветы Алексеевны и вдовствующей императрицы Марiи Феодоровны. Такимъ образомъ Карамзинъ былъ, какъ говорятъ, въ случае: а этого достаточно, чтобъ та среда, въ которую попалъ онъ, ласкала его, приглашала его на вечера и обеды. А что ко двору Карамзинъ былъ близокъ, такъ это доказываетъ большое число его писемъ къ государю, къ великой княгине Екатерине Павловне, императрице Елизавете Алексеевне и собственные ихъ ответы. Эти письма указываютъ на известную короткость между переписывавшимися, короткость, о которой можетъ-быть глубоко понапрасну вздыхало большинство людей, приглашавшихъ къ себе Карамзина на вечера и обеды.

въ томъ, что прiехалъ въ Петербургъ Карамзинъ 3 февраля, а принятъ былъ государемъ неранее 16 марта. Мучась неизвестностью, разными слухами, которые неслишкомъ-то обнадеживали его въ полученiи нужнаго, Карамзинъ приходилъ уже къ мысли продать исторiю частному какому-нибудь лицу, или просто уехать въ Москву. Но въ Москву его не пускали, а все обнадеживали и ласкали. Попавъ изъ скромнаго кабинета ученаго въ шумныя гостиныя, после жизни, полной труда, принужденный упражняться только въ пустыхъ разговорахъ да обедахъ, Карамзинъ видимо скучалъ. Не смотря на то, что онъ весьма часто въ письмахъ къ жене своей называетъ свою жизнь веселою и прiятною, очень заметенъ мотивъ грусти, усталости, тяготы. Но почему же Карамзина только ласкали, а больше ничего? Ларчикъ просто открывался: по прiезде своемъ Карамзинъ не сделалъ визита графу Аракчееву. Незнаемъ, что именно побудило Карамзина учинить такой продерзостный поступокъ... Кажется убежденiя его за это время вовсе не мешали ему сделать подобный визитъ. Чрезъ разныхъ своихъ фактотумовъ Аракчеевъ намекалъ Карамзину, что онъ дожидается отъ него визита. Вотъ что онъ пишетъ къ жене своей отъ 10 марта 1816 года: "Фактотумъ прислалъ ко мне карточку и велелъ меня звать къ себе въ воскресенье на вечеръ для свиданiя съ графомъ. Вообрази мое положенiе! Не хочу никого оскорбить; но могу ли дать себе видъ пролаза? Я также отослалъ ему свою карточку, ответствуя Вельяшеву, что мне неловко ехать къ такому человеку, который у меня самъ не былъ. Между темъ, надевъ мундиръ, я отвезъ карточку къ графу. Что будетъ далее, незнаю. Помоги намъ Богъ выпутаться изъ всехъ придворныхъ обстоятельствъ съ невинностью и честью, которыми я обязанъ моему сердцу, милой няне, детямъ Россiи, человечеству." Чрезъ несколько времени Карамзинъ уже нашолъ, что графъ Аракчеевъ умный человекъ, съ хорошими правилами: это было впрочемъ после хорошаго прiема, сделаннаго имъ Карамзину. Въ письме отъ 13 марта 1816 года тоже къ жене своей онъ пишетъ: "Я отвезъ карточку къ графу Аракчееву, и на третiй день получилъ отъ него зовъ; прiехалъ въ семь часовъ вечера и пробылъ съ нимъ более часу. Онъ несколько разъ меня удерживалъ. Говорили съ некоторою искренностiю. Я расказалъ ему мои обстоятельства и на вызовъ его замолвить за меня слово государю отвечалъ: не прошу ваше сiятельство, но если вамъ угодно и если будетъ кстати и проч. Онъ сказалъ: "государь безъ сомненiя расположенъ принять васъ и не две минуты, какъ некоторыхъ, но для беседы прiятнейшей, если не ошибаюсь. Пришолъ третiй человекъ, его , и разговоръ нашъ переменился. Слышно, что онъ думаетъ пригласить меня къ обеду. Вообще я нашолъ въ немъ человека съ умомъ и хорошими правилами. Вотъ его слова: "Учителемъ моимъ былъ дьячекъ; мудрено ли, что я мало знаю? Мое дело исполнить волю государеву. Еслибы я былъ моложе, то сталъ бы у васъ учиться; теперь уже поздно. "Не подумай, милая, что это насмешка: нетъ, онъ хорошо трактовалъ меня и сказанное мною не могло подать ему повода къ такой насмешке. ждать, и непристойно требовать, чтобъ меня ни съ чемъ отпустили въ Москву."

безъ цензуры; ему самому пожалованъ былъ чинъ статскаго советника, орденъ св. Анны 1 степени и шестьдесятъ тысячъ рублей на изданiе.

Дальнейшая жизнь Н. М. Карамзина тянулась какъ-то уныло и однообразно. Избравъ своимъ местопребыванiемъ, по приглашенiю государя, Царское-Село, Карамзинъ доканчивалъ свой трудъ, доведя его до двенадцатого тома. Какъ видно придворная жизнь пришлась ему по вкусу; благодаря своему знанью людей и уменью съ ними обращаться, онъ жилъ окружонный почетомъ, въ близкихъ сношенiяхъ съ лицами императорскаго дома. Реакцiя коснулась его очень сильно. И немудрено. Трудно и не такому человеку, каковъ Карамзинъ, удержаться противъ напора известныхъ понятiй, жить и вращаться въ известной среде, неусвоивши ея духа и невошедши во вкусъ ея стремленiй. Впрочемъ реакцiя въ Карамзине приняла какой-то особый характеръ. Она не была тупымъ противодействiемъ всемъ живымъ человеческимъ стремленiямъ, ни о чемъ неразсуждающая привязанность къ старой рутине, ненависть къ новымъ требованiямъ потому только, что они новы: нетъ, въ немъ слышится мотивъ усталости отъ жизни, мотивъ горькаго разочарованiя. Действительно, на глазахъ Карамзина прошло много громкихъ событiй. Онъ былъ свидетель движенiя 89 года, но тутъ увиделъ, что весь этотъ шумъ (покрайней-мере ему такъ казалось) кончился пустяками... Онъ возвратился къ старине, думалъ въ ней найти источникъ порядка и спокойствiя. Но и тутъ, поживши въ среде, где можно было видеть все, для чего и почему старина особенно хранится и поддерживается, онъ вынесъ горькое разочарованiе. Поэтому онъ въ мистицизме искалъ успокоенiя. Онъ делаетъ горькое замечанiе, что на земле нетъ истинной свободы, что ея не могутъ дать такiя-нибудь учрежденiя страны - "аристократы, демократы, либералисты, сервилисты! Кто изъ васъ можетъ похвалиться искренностью? Вы все авгуры и боитесь заглянуть въ глаза другъ другу, чтобъ не умереть со смеху. Аристократы, сервилисты хотятъ стараго порядка, ибо онъ для нихъ выгоденъ. Демократы, либералисты хотятъ новаго безпорядка, ибо надеятся имъ воспользоваться для своихъ личныхъ выгодъ." Далее онъ говоритъ: "свободу мы должны завоевать въ своемъ сердце миромъ совести и доверенностью къ провиденiю". Но сила ума, какъ видно, повременамъ сказывалась и въ Карамзине и позволяла ему видеть некоторыя вещи въ ихъ истинномъ свете. Въ своемъ прибавленiи къ записке "для потомства" Карамзинъ говоритъ: Я не безмолвствовалъ (предъ государемъ) о налогахъ въ мирное время, о нелепой г....... системе финансовъ, о разныхъ военныхъ поселенiяхъ, о странномъ выборе некоторыхъ важнейшихъ сановниковъ, о министерстве просвещенiя или затменiя, о необходимости уменьшить войско, воюющее только Россiю, о мнимомъ исправленiи дорогъ, столь тягостномъ для народа, наконецъ о необходимости иметь твердые законы гражданскiе и государственные." Да, и въ Карамзине повременамъ сквозь ученаго и придворнаго пробивался человекъ, повременамъ заговаривало и въ немъ человеческое чувство! Но разумеется прежде всего и более всего онъ прилаживался къ обстоятельствамъ, даже и своимъ человеческимъ чувствамъ давалъ ходъ попреимуществу тамъ, где это могло быть покрайней-мере неслишкомъ вреднымъ.

Карамзинъ умеръ 22 мая 1826 года.

Что Карамзинъ былъ съ блестящими дарованiями, это не подлежитъ никакому сомненiю. Онъ владелъ громадной по своему времени массой знанiй. При всей его литературныхъ произведенiй, въ нихъ по местамъ пробивается чрезвычайно зрелая мысль. "Исторiя государства россiйскаго" останется навсегда памятникомъ огромнаго ума Карамзина. Въ этомъ отношенiи, т. -е. въ томъ, что касается его умственнаго развитiя, Карамзинъ стоялъ выше многихъ своихъ современниковъ вообще и литераторовъ - безусловно. Темъ неменее и съ нимъ повторилась печальная исторiя, къ несчастiю совершенно обыкновенная на Руси. Вопервыхъ отсутствiе среды, которая давала бы возможность развиваться вообще сильнымъ и настойчивымъ характерамъ, повело къ тому, что изъ Карамзина вышелъ человекъ слишкомъ мягкiй, неспособный крепко бороться съ неблагопрiятными условiями. Оттого онъ такъ и боялся выступать противъ общаго, господствующаго тона, разве только въ томъ случае, когда уже оппозицiя ему могла быть совершенно безопасной. Новиковское общество, при всехъ огромныхъ средствахъ, какими оно располагало для умственнаго развитiя техъ молодыхъ людей, за приготовленiе которыхъ къ полезной деятельности оно принималось, не могло развить въ Карамзине решительнаго характера. При такихъ личностяхъ, какою напримеръ былъ Новиковъ, Карамзинъ конечно отходилъ на второй планъ, стушовывался и долженъ былъ потому искать опоры для деятельности въ чужомъ авторитете; его деятельность въ обществе разумеется не могла быть самостоятельной и независимой. А подскочившiя тутъ же событiя, которыя сильно задели Карамзина, очевидно отозвались на его характере и имели результатомъ своимъ ту робость и нерешительность при выраженiи задушевныхъ убежденiй, которая проглядываетъ въ важнейшихъ его произведенiяхъ. Мало этого, при недостатке характера и при сильныхъ толчкахъ со стороны, онъ скоро пошолъ по той торной дороге, которая такъ обыкновенна для большинства нашихъ деятелей. Раннiе удары сокрушили въ немъ энергiю надеждъ, и ослабили решимость, такъ обыкновенную во всякой молодой личности, вести борьбу со зломъ. Карамзинъ скоро состарелся душой, убежденiями, такъ что онъ оказался въ оппозицiи тому движенiю идей на Руси, представителемъ котораго былъ тогда Сперанскiй. Мы не имеемъ никакихъ причинъ полагать, что онъ былъ не довольно искрененъ въ своей оппозицiи, хотя нельзя въ некоторой мере не допустить и того, что придворная жизнь не прошла для него въ этомъ отношенiи совершенно даромъ. Съ теченiемъ времени на немъ много наслоилось рутины, въ которой онъ вращался почти безысходно. Мы впрочемъ и не обвиняемъ крепко за это Карамзина. Есть мера, выше которой противодействiе натуры враждебнымъ обстоятельствамъ становится уже невозможнымъ. Но разумеется у насъ нетъ охоты и находить въ этомъ отношенiи въ Карамзине какiя-либо особенныя заслуги. Чтожъ делать, если Карамзинъ не встретилъ ни въ литературномъ мiре, ни во внешнихъ обстоятельствахъ пособiя и поддержки своимъ лучшимъ стремленiямъ, когда такая поддержка особенно была нужна, и именно въ первое время его самостоятельной литературной деятельности, а когда онъ встретилъ ихъ, тогда ужь поздно было: Карамзинъ неспособенъ былъ уже признать за ними самостоятельность и полезность?

Онъ внесъ новый мотивъ въ нашу литературу - элементъ чувствительности, мотивъ романтизма. Какъ ни чуждъ онъ былъ народному нашему духу, все-таки въ немъ гораздо более было жизненности и общечеловечности, чемъ въ томъ уродливомъ лжеклассицизме, который былъ господствующимъ до его времени. Обвинять Карамзина за то, что онъ внесъ чуждое, ненацiональное начало въ литературу, значитъ обвинять въ томъ, почему теоретикъ вообще способенъ такъ-сказать незнать действительность. Разумеется, когда пробудилась мысль въ обществе и оно обратилось къ изученiю народа, среди котораго живетъ и действуетъ, фальшивый мотивъ сменился другимъ, более уже близкимъ къ народному духу; темъ неменее, какъ и всякiй прежитой мотивъ, какъ и всякое уклоненiе въ сторону, онъ способствовалъ къ более сознательному усвоенiю новыхъ живительныхъ началъ и къ более живому сознанiю потребности для литературы иметь корни и получать соки изъ народа. Оттого же, что Карамзинъ внесъ более человечный, сравнительно съ предшествовавшимъ, мотивъ въ литературу, онъ нашолъ, или лучше создалъ и более человечный языкъ. Для новаго литературнаго движенiя прежнiй классическiй Гоголя, Лермонтова.

художественно, она возбудила интересъ въ обществе, восхищавшемся только походами Карловъ и Людовиковъ. Она пробудила русскую мысль и открыла дорогу къ той основательной разработке нашихъ памятниковъ, которою можемъ уже гордиться въ настоящее время. Все наши лучшiе люди конца первой четверти и начала второй настоящаго столетiя своимъ развитiемъ и стремленiемъ къ народному благу обязаны отчасти исторiи Карамзина. Поколенiя, предшествовавшiя Карамзину, не завещали никакихъ почти плодовъ разработки нашего древняго быта. Поэтому въ исторiи Карамзина, какъ въ труде начатомъ и оконченномъ безъ всякихъ внешнихъ пособiй и руководствъ могутъ найтись много ошибокъ, погрешностей, примеровъ невернаго пониманiя хода событiй и т. п. Но ведь опять же отъ этихъ-то обстоятельствъ и становится важной историческая заслуга Карамзина: ему приходилось и разработывать исторiю, и писать ее.

деятельности, сколько темъ, что способствовалъ появленiю въ будущемъ лучшихъ, более здоровыхъ началъ въ литературной и ученой деятельности. Тонко развитое гражданское чувство конечно можетъ оскорбиться некоторыми сторонами его характера и не ученой деятельности. Но кажется намъ, всего справедливей въ этомъ обвинять не столько самую личность Карамзина, сколько внешнiя обстоятельства.

Но этимъ мы и покончимъ свои сказанья о Карамзине. Мы хотели напомнить читателямъ объ одномъ очень видномъ литературномъ нашемъ деятеле и кстати очень памятномъ времени... Если намъ это удалось, то читатель извинитъ и некоторую длинноту нашей статьи.

онъ былъ изъ Пресбурга и слушалъ курсъ въ тюбингенскомъ университете подъ руководствомъ известнаго Христiана Баумейстера. По прiезде въ Россiю Шаденъ, какъ умный человекъ, виделъ, что одинъ университетъ ничего не сделаетъ для образованiя целой страны, особенно если не будетъ надлежащей подготовки для молодыхъ людей въ нисшихъ и среднихъ учебныхъ заведенiяхъ. Поэтому-то для примера самъ открылъ пансiонъ, въ которомъ между прочимъ обучался Карамзинъ.

? "Имея доказательства вашего ко мне благорасположенiя, а более всего уверенный въ вашей любви ко славе отечества и русской словесности, беру смелость говоритъ вамъ о моемъ положенiи.

"Будучи весьма небогатъ, я издавалъ журналъ съ темъ намеренiемъ, чтобы принужденною работою пяти или шести летъ купить независимость, возможность работать свободно и писать единственно для славы - однимъ словомъ сочинять русскую исторiю, которая съ некотораго времени занимаетъ всю душу мою. Теперь слабые глаза не дозволяютъ мне трудиться по вечерамъ и принуждаютъ меня отказаться от "Вестника". Могу и хочу писать исторiю, которая не требуетъ спешной и срочной работы, но еще не имею способа жить безъ большой нужды. Съ журналомъ я лишаюсь шести тысячъ рублей доходу. Если вы думаете, милостивый государь, что правительство можетъ иметь некоторое уваженiе къ человеку, который способствуетъ успехамъ языка и вкуса, заслужилъ лестное благоволенiе россiйской публики, и котораго безделки, напечатанныя на разныхъ языкахъ Европы, удостоились хорошаго отзыва славныхъ иностранныхъ литераторовъ, то нельзя ли при случае доложить императору о моемъ намеренiи написать исторiю, не варварскую и не постыдную для его царствованiя? Во Францiи, богатой талантами, сделали некогда Мармонтеля исторiографомъ и давали ему пенсiю, хотя онъ и не писалъ исторiи; у насъ въ Россiи, какъ вамъ известно, не много истинныхъ авторовъ. Если галиматья, подъ именемъ "Корифея", печатается на счетъ казны, если переводъ Анахарсиса удостоился вспоможенiя отъ правительства, то для чего же, казалось бы, не поддержать автора, уже известнаго въ Европе, трудолюбиваго и пылающаго ревностiю къ славе отечества? Хочу не избытка, а только способа прожить пять или шесть летъ, ибо въ это время надеюсь управиться съ исторiею, и тогда я могъ бы отказаться отъ пенсiи: написанная исторiя и публика не оставили бы меня въ нужде. Смею думать, что я трудомъ своимъ заслужилъ бы професорское жалованье, которое предлагали мне дерптскiе кураторы, но вместе съ должностью, неблагопрiятною для таланта.

"Сказавъ все и вручивъ вамъ судьбу моего авторства, остаюсь въ ожиданiи вашего снисходительнаго ответа. Другого человека я не обременилъ бы такою просьбою, но васъ знаю, не боюсь показаться вамъ смешнымъ. Вы же нашъ попечитель. Господинъ Чеботаревъ, ректоръ, предложилъ мне быть членомъ московскаго университета: честь которою вамъ обязанъ, и за которую изъявляю искреннюю благодарность. Университетъ оживился. Публичныя лекцiи привлекаютъ многихъ слушателей и безъ сомненiя распространяютъ вкусъ къ наукамъ. (М. 28 сент. 1803 г.)

"Время", No 8, 1862