Карамзин Н. М. - Лафатеру И. К., 14 августа 1786 г.

Карамзин к Лафатеру 

Москва, 14 августа 1786.

К кому намереваюсь я писать? К Лафатеру? Да! я намерен писать к тому, кто наполнил сердце мое пламенной любовью и высоким уважением.

Но обладаю ли я теми великими талантами, которыми мне надлежало бы обладать для того, чтобы осмелиться писать к великому Лафатеру?.. Порочное себялюбие слишком ослепляло бы меня, если б я ответил "да" на этот вопрос. Нет! этими талантами я совсем не обладаю; к тому же недостаточно знаю немецкий язык. Однако напрасны все доводы благоразумия, чтобы отвратить меня от моего столь смелого предприятия! Сердце мое не позволяет мне выпустить перо из рук и - я пишу!

я родился так далеко от того, кого сердце мое так сильно любит и так высоко чтит, хотя я и не знаю его лично? О, как было бы хорошо, если б солнце, вестник Твоей благости, возглашало мне о Твоих благодеяниях там, где голос Лафатера призывает сердца юношей к истинной мудрости?.. Но... я должен молчать.

Простите мне, благородный муж, мою восторженность, если только излияния сердечные заслуживают этого названия.

Всеми силами буду я стараться укрощать порывы моего сердца и, насколько возможно, разумнее продолжать мое послание.

Знаете ли вы, что один русский юноша имел счастие читать Ваши сочинения; чем более он их читал, тем живее чувствовал он их достоинства. "Как велик должен быть их автор, - думал он про себя. - О, если б я мог увидеть этого великого человека! Каким счастливцем, о, каким счастливцем считал бы я себя тогда!.. Но как это возможно? Отделенный от него несколькими странами, я никак не надеюсь на такое счастие. Но не могу ли я написать к нему письмо? Не могу ли сказать ему, что я его высоко чту, что я люблю его? Да, это я могу сделать; это я сделаю". - Юноша не хочет терять ни одной минуты, берет перо в руки и начинает писать свое письмо.

Этот юноша - я сам, и так как я юноша, то вы должны мне простить, что я своим письмом прерываю более важные занятия ваши.

Когда я был еще мальчиком, то предавался изучению языков; особенно любил я немецкий язык, хотя сам не знал, почему отдавал ему предпочтение перед другими языками. Учителем моим был немецкий профессор. Я имел счастие снискать его благорасположение; он полюбил меня, и я тоже его полюбил. Но я не мог учиться у него столько времени, сколько бы желал; как дворянин, я должен был вскоре посвятить себя военной службе. Однако же, увидев, что эта служба вынуждает меня отказаться от всех прежних моих занятий (ведь военное дело не имеет ничего общего с ученостью), я скоро покинул военную службу, хотя и поступил против воли моих родных. Итак, уже на восемнадцатом году я был в отставке и мечтал заниматься только книгами. В то же время позволял я себе наслаждаться удовольствиями большого света, причем однако ж думал, что они не в состоянии произвести на меня сильное впечатление или отвратить меня от моих книг. Но вскоре я увидел, что сердце мое меня обмануло: я сделался большим любителем светских развлечений, страстным картежником. Однако же благое Провидение не захотело допустить меня до конечной погибели; один достойный муж открыл мне глаза, и я сознал свое несчастное положение. Сцена переменилась. Внезапно все обновилось во мне. Я вновь принялся за чтение и почувствовал в душе своей сладостную тишину. Такой же образ жизни продолжаю я вести и теперь, и живу в Москве в кругу моих истинных друзей и руководителей. О, когда-то благая судьба позволит мне включить в их число и великого Лафатера!

Теперь вы уже знаете, кто я такой. Да будет вам известно, что мне еще нет двадцати одного года. Но это к делу не идет: я молод, но уверен, что Лафатер великий человек и истинный христианин. Пусть сумасбродный француз кричит до изнеможения легких! Всякий разумный человек согласится, что французы - сумасброды.

Станет ли у меня духу сказать вам, что я думаю! Я думаю кое-что такое, о чем можно только думать. Нет! не могу допустить, чтобы эти мысли остались одними мыслями. Знайте же, что я хочу вас о чем-то спросить, но я и сам знаю, что просьба моя слишком смела. Я прошу у вас ответа на мое письмо. Будьте так добры, напишите мне, что вы не равнодушны к моей любви и почтению к вам. Как буду, я тогда блаженствовать! Как буду вас благословлять! О, если б вы могли заглянуть в мое сердце, то вы наверное ответили бы мне и сказали, что не считаете меня недостойным своего расположения! Позвольте же мне питать сладостную надежду когда-нибудь получить от вас письмо. Вы можете найти во мне верного корреспондента, который не оставит без обстоятельного ответа ни одного вашего вопроса, сделанного, может быть, для более близкого знакомства с нашею страною.

Итак, если вы соблаговолите написать ко мне, то пишите по следующему адресу: "Господину , живущему в доме господина Новикова в Москве". Этот Кутузов мой приятель и вручит мне ваше письмо вернейшим образом. - Прощайте, великий и благородный муж! Никогда не перестану я быть

P. S. Простите мне все ошибки языка, которые вы, может быть, встретите в моем письме; ведь я не немец и ни с кем еще не обменивался немецкими письмами.

К кому намереваюсь я писать? К Лафатеру? -- Следует отметить, что восторженное отношение к Лафатеру в дальнейшем сменилось более прохладным: это ощущается уже в "Письмах русского путешественника" и особенно в статье в "Spectateur du Nord" (см. с. 452). Сохраняя положительное отношение к Лафатеру-человеку, Карамзин проявлял весьма сдержанное отношение к его научным и философским воззрениям (см. статью: Сравнение Дидерота с Лафатером. - Вестн. Европы, 1802, ч. 2, No 5, с. 39--40).

... к тому же недостаточно знаю немецкий язык. -- Письма Карамзина к Лафатеру написаны исключительно хорошим немецким языком, хотя Петров в письме от 11 июня 1785 г. иронизировал над тем, что Карамзин "в трех строках сделал пять ошибок против немецкого языка" (см. с. 503). Из писем Петрова к Карамзину (см. письмо от 1 августа 1787 г., с. 504) видно, что Карамзин обсуждал свои письма к Лафатеру с Петровым, который, возможно, выправлял ему немецкий язык. Однако в дальнейшем в Швейцарии Лафатер уверял Карамзина, что он пишет "по-немецки нехудо" (см. с. 124). Между тем показательна, как это устанавливается из тех же писем Петрова, тяга Карамзина в начале его творчества к писательству на немецком языке: можно предположить, что обостренное восприятие стиля, вызванное отчуждением от языковой стихии, способствовало выработке стилистической позиции при писании по-русски. В этом отношении письма к Лафатеру приобретают отчетливо лабораторный характер.

-- Карамзин излагает свою биографию, стилизуя ее в соответствии с масонскими моральными схемами как историю падения чистого юноши под влиянием "удовольствий большого света" и последующего его возрождения под действием мудрых моральных наставников. Это следует учитывать, оценивая утрированный характер самообвинений Карамзина: последний называет себя "картежником", Дмитриев же свидетельствует, что в Симбирске нашел Карамзина "опытным за вистовым столом" (Дмитриев И. И. Соч., т. 2. СПб., 1893, с. 25), т. е. речь идет об увлечении неазартными коммерческими играми, выигрыш или проигрыш в которых не бывал особенно значительным. Игры эти считались "приличными" и вполне допускались в обществе в отличие от официально запрещенных азартных игр. Картежником в точном значении этого слова Карамзин, конечно, не был никогда.

Учителем моим был немецкий профессор"С приближением юношеского возраста, Карамзин был отправлен в Москву и отдан в учебное заведение г. Шадена, одного из лучших профессоров Московского университета" (Дмитриев И. И., соч.,

... один достойный муж... -- И. П. Тургенев (1752--1807), видный деятель московского масонского кружка, адъютант московского главнокомандующего гр. Чернышева; после разгрома новиковской группы был сослан в свое поместье в Симбирске. После прощения при Павле I был назначен директором Московского университета.

"масонском" доме (см. с. 466). Принятая в кругу наставников Карамзина терминология складывалась под влиянием немецкой предромантической философии и была понятна Лафатеру. Обращаясь к последнему как "ученик", который ищет "руководителя", Карамзин говорил на одном с Лафатером языке.

-- Видимо, имеется в виду разоблачительная брошюра Мирабо "Lettre du comte de Mirabeau à*** sur M. M. de Cagliostro et Lavater" (Berlin, 1786). Здесь, в частности, Мирабо писал: "Этот Лафатер, наделенный под ледяной корой севера самым кипящим вдохновением юга, составляет странную смесь образования и невежества, предрассудков и нечестия, ума и безумия. Он набожный и колдун, щеголь и ригорист. Кажется, никто не сомневается в его искренности. И действительно, редко когда кого-либо вводили в заблуждение красноречие и убеждения человека, который, долго и много обманывая других, не начал с того, чтобы обмануть сам себя" (р. 27). Об отношении Карамзина к Мирабо в дальнейшем см. с. 553.