Карамзин к Лафатеру
Москва, 20-го апреля 1787.
Вчера, 19 апреля, получил я ваше письмо от 30 марта. Мне едва верилось, что письмо это от вас. Так невероятно казалось мне получить письмо от Лафатера. В то время, как я писал к вам, я надеялся на ответ от вас; но когда письмо мое было отправлено и я мог на досуге обдумать дело, то нашел свой поступок и свою надежду неразумными. Часто, очень часто спрашивал я себя: Для чего ты писал к Лафатеру? Не для того ли, чтобы сказать ему, что его творения осветили многие мрачные часы твоей жизни, что сердце твое преисполнено любви и уважения к нему? Хорошо, но разве ты от него не требовал настоятельного ответа? Написал ли бы ты к нему, если б был совершенно уверен, что он тебе не ответит? И можешь ли ожидать ответа, не выказав слабости своего рассудка, так как тысячи людей с таким же правом могли бы предъявить подобное требование, почему и невозможно было бы удовлетворить ни их, ни тебя? Неужели же тот, кто посвятил все дни и все часы своей жизни на пользу человечества, тот, кто так занят, что никогда не имеет отдыха и не может думать, если смею так выразиться, о частной пользе, чтобы не терять из виду общего блага, - неужели такой человек должен жертвовать хотя бы несколькими минутами своего кратковременного сна для переписки с юношей, не только отдаленным от него, но и не имеющим в себе ничего такого, что было бы достойно его внимания, - вовсе не обладающим теми качествами, которыми друзья этого человека должны отличаться от всех других людей? - - Такие вопросы заставляли меня краснеть от стыда.
Лафатер! не сон ли это! получил ли юноша в самом деле письмо от этого мужа? - О, да! это уже не сон; письмо, которое я перечитал уже не одну сотню раз, лежит перед мною. - Я радуюсь, потому что имею причину радоваться.
"Лафатер! Вы судите не так, как я. Вы знаете, что вам делать и чего не делать". Не было ли с моей стороны новой дерзостью хотеть так точно определить ваш круг действий и решить: "того или другого он сделать не может?". - Как изменчив человек! Его помыслы, верованья и надежды - что апрельская погода: солнце, ветер, дождь, снег, и опять солнце!
Перейдем теперь к содержанию вашего бесценного, отрадного сердцу письма.
Вы не хотели ни на один день отложить своего ответа, хотя приближение Страстной недели не позволяло вам, как вы выразились, "распространяться", а я бы сказал: отвечать на подобные письма. Но вы - сама доброта, и написали ко мне. - Вы желали бы, чтобы письмо мое (опускаю ваши любезные эпитеты) содержало какие-нибудь два особые вопроса, которые послужили бы вам материалом для ответа. - Теперь, видя, что это было бы вам не противно, я и сам желал бы того. Когда же я писал к вам, то имел в виду только излить перед вами чувства моего сердца, не быв в состоянии говорить о чем-нибудь философском. О, если б мне и теперь дозволено было предложить вопрос на любезное ваше разрешение! Но я не хочу так настоятельно просить у вас ответа; не хочу употреблять во зло вашу доброту! Если вы найдете вопрос мой заслуживающим ответа, то верно ответите мне. Вы конечно знаете, кто сказал: "Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся! "
Я прилежно читал ваши сочинения; я заметил, что вы рассматривали человека в совершенно новых условиях. Вы открыли совсем новую область для философского наблюдения. Чем Колумб был для мореплавания, тем вы стали для познания человека. Кто может разрешить мои сомнения и объяснить мне, что такое человек, лучше нежели Лафатер, который изучал людей и представил опыты своих исследований? Я хочу задать вам вопрос, на который, может быть, уже тысячу раз отвечали, но все эти ответы меня не удовлетворяют. Из ваших уст я желаю услышать ответ. Вот мой вопрос: "Каким образом душа наша соединена с телом, тогда как они из совершенно различных стихий? Не служило ли связующим между ними звеном еще третье отдельное вещество, ни душа, ни тело, а совершенно особенная сущность? Или же душа и тело соединяются посредством постепенного перехода одного вещества в другое". Вопросу этому можно дать еще такую форму: "Каким способом душа действует на тело, посредственно или непосредственно?"
"Учись мудро спрашивать", говорит Лафатер. - Мудро ли я поставил свой вопрос, это вы сами должны решить. Я спросил вас о связи души с телом, потому что связь эта, по правде сказать, мне остается неизвестною, хотя я часто напрягаю все свои силы, размышляя об этом. Между тем такое знание не должно быть вне круга человеческих познаний: в этом убеждает меня многое, особенно же ваши сочинения. И как дорого это знание всякому, кто хочет познать себя самого! Нужно знать себя и со стороны души, и со стороны тела, нужно вникнуть в различные отношения их между собою, чтобы осмелиться сказать: я себя знаю. Этого мне еще недостает, - и вот я обращаюсь к тому, кого считаю знатоком в науке о человеке. Я думал, что вы не можете признавать своей целью частную пользу; могу и теперь так думать, и все-таки предлагаю вам свой вопрос, и прошу вас просветить меня. Христос пришел в мир для того, чтобы спасти и вразумить весь род человеческий - не одного, не сотню, а всех людей. - Но вместе с тем Он хотел и каждого лично спасти и вразумить; всякому, кто Его спрашивал, Он отвечал, если только Его спрашивали, как достигнуть вечного блаженства. Вы истинный христианин, следовательно, и поступаете по тем же правилам, по которым поступал Христос.
"Если бы вы меня увидели, то я представился бы вам совсем другим человеком, нежели каким вы меня воображаете". - Но образ ваш, созданный моим воображением, не может быть совершенно неверным; он не может не походить вовсе на свой оригинал: ведь воображение мое заимствовало для него краски из произведений вашего духа. Конечно, если бы я когда-нибудь увидел вас, то признал бы свой образ несовершенным. А почему? Потому что искусство всегда уступает природе, и копия всегда хуже подлинника: я нашел бы вас еще достойнее почитания. - Если бы я вас когда-нибудь увидел! Эта мысль для меня отрадна. Что бы я испытал, если бы... Сердце мое трепещет и сильно бьется в моей груди. Да, Лафатер, если Богу угодно, то я буду в Цюрихе и увижу вас. В этом же году? нет, конечно не в этом году, но может быть в будущем. - "Милостивый государь!"... - Не господина ли Лафатера имею счастье видеть? - "Я Лафатер". - Лаф... Юноша не может ничего более выговорить; он плачет слезами радости, падает на колени и лепечет: Я тот русский, которому вы сказали в письме: "Желал бы я каким-нибудь способом оказать и вам пользу". - Сердце, мое сердце, мое бедное сердце! здорово ли ты?
"При всем том я постоянно стремлюсь быть веселее, чтобы другим было веселее". - Если уж на таком расстоянии, каким я отделен от вас, вы делаете людей счастливыми, насколько же более вы счастливите живущих около вас и слышащих из ваших уст, как им найти путь правый!
Скажу вам кое-что о моем настоящем положении. Я все еще живу в Москве, на свободе от всяких служебных занятий. Перевожу с немецкого и французского, каждую неделю должен приготовить печатный лист для детей, набрасываю для себя самого кое-что под всегдашним заглавием "беспорядочные мысли". Я престранный меланхолик, о котором вы так сердечно жалеете. Я горазд на выдумки, чтоб мучить самого себя. Часто я твердо намереваюсь быть веселее, но намерение всегда так и остается намерением без исполнения. Я читаю произведения Лафатера, Геллерта, Галлера и многих других. Я лишен удовольствия много читать на своем родном языке. Мы еще бедны писателями. У нас есть несколько поэтов, заслуживающих быть читанными: первый и лучший из них - Херасков. Он сочинил две поэмы: "Россиада" и "Владимир"; последнее и лучшее произведение его остается еще непонятым моими соотечественниками. 14 лет тому назад господин Новиков прославился своими остроумными сочинениями, но теперь он более ничего не хочет писать; может быть, потому, что нашел другой и более верный способ быть полезным своему отечеству. В господине Ключареве мы имеем теперь поэта-философа, но он пишет немного.
Я готов тысячу раз перечитывать ваши "Братские письма к юношам"; мне никогда не надоест это чтение. Сам автор советовал мне читать их - этого я никогда не забуду.
Что сказать вам о даровит, но теперь... Ваше письмо я вручил ему лично. Господина доктора Френкеля я видел и ваше поручение исполнил устно. Пастера Бруммера
Боюсь, что письмо мое слишком длинно. Пора кончить. - Если вы будете писать ко мне, то адресуйте письмо на мое имя в дом господина . Прощайте и сохраните мне долю своего доброго расположения. Ваш искренний почитатель и покорнейший слуга
Каким образом душа наша соединена с телом... - Заданный Карамзиным вопрос, с одной стороны, лежал в основе масонской психологии, а с другой - был исключительно существенным для эстетики сентиментализма. Одновременно этот же вопрос привлекал внимание сторонников сенсуалистического материализма. "Вопросы о связи души с телом, о бессмертии души и смертности человека занимали большое место и в масонских журналах 80--90-х гг. XVIII в.; с ними была органически связана проблема смертности и бессмертия, которой в одинаковой мере, хотя и с разных точек зрения, интересовались Карамзин и Радищев (Проблема авторства и теория стилей. М., 1961, с. 334). Воззрения А. М. Кутузова на эту проблему изложены в письме И. П. Тургеневу, см.: Труды по русской и славянской филологии, 6. Тарту, 1963, с. 315 (Учен. зап. Тартуск. гос. ун-та, вып. 139). - Радищев был убежден, что, "по системе Гельвециевой", "разум идет чувствованиям в след, или ничто иное есть, как они" (Полн. собр. соч., т. 3. М. - Л., 1952, с. 346).
как тело в жизни сей
Сопряжено с душей?
(
В "Записках одного молодого Россиянина" этому вопросу посвящено скептическое высказывание: "Как может существовать душа по разрушении тела, не знаем" (Моск. журн., 1792, ч. 6, апр., с. 66).
... я буду в Цюрихе и увижу вас. -- Для определения художественного метода "Писем русского путешественника" представляет интерес сопоставление описания воображаемой встречи с Лафатером в письме к нему и описания реальной встречи в воображаемом письме к друзьям. Сопоставление наглядно обнаруживает налет антисентиментальной иронии в описании "Писем русского путешественника".
-- "Детское чтение для сердца и разума" выходило раз в неделю.
Мы еще бедны писателями. -- Высказывание относительно общего состояния русской литературы носит полемический характер. Карамзин отрицает как ломоносовскую, так и сумароковскую литературную традицию, считая, что русской литературе еще предстоит возникнуть. Ср. его стихотворение "Поэзия" (